Он перевесился через перила и раздельно повторил:

— Ну, какие же, Беер?

Беер молчал. Офицер перевесился еще ниже, перила затрещали под его тяжестью, и Беер подумал, что хорошо бы они не выдержали напора и сломались, тогда бы ротмистр грохнулся на бетон.

— Так какие же? — не отступал ротмистр.

— Мы в вашем распоряжении, — ответил Испанец.

Офицер ждал еще с минуту молча, перевесившись через перила, видимо, решал что-то про себя, наконец медленно распрямился и, глядя на Беера поверх Испанца, который стоял ближе, спросил:

— Вы знаете, в чье распоряжение себя отдаете?

— Знаю, — без колебаний ответил Беер.

— Вы меня узнали?

— Узнал, господин старший комиссар.

— Я ротмистр спешенной кавалерии, — возразил тот с возмущением.

И медленно стал спускаться по лестнице, ступая с достоинством и размеренно, так чтобы шпора успела дозвенеть после каждого шага. Всем своим видом он давал понять, что никогда не испытывал недостатка во времени и никогда ни от кого не убегал. Он был на полголовы выше Беера и сейчас стал перед ним вплотную — он всегда останавливался так, даже когда бил в лицо, так что Беер никогда не видел его бьющей руки, лишь движение, быстрое, неуловимое, — остановился вплотную, как тогда, когда бил, и уставился в лицо Беера несколько свысока, с тем же ироническим превосходством, с презрением. Вот именно — презрение! Его, надо думать, он лелеял в себе с такой же тщательностью, с какой холил лицо и руки. Наконец он произнес почти шепотом:

— Безумцы!

Потом усмехнулся, презрительно оттопырил губу по своему обыкновению и хотел еще что-то сказать, но осекся на полуслове. В нескольких метрах от ворот разорвался снаряд. Беер пригнулся и вслед за Испанцем отскочил к стене. Поверх солдатских касок в ворота влетел вывороченный булыжник, отскочил от стены и покатился к ногам ротмистра. Тот стоял неподвижно, презрительная усмешка застыла на его губах, но теперь на какой-то миг она относилась к взрыву, осколкам и осыпающейся штукатурке.

— Я принял вас, господа! — произнес он. — Вы взяли винтовки погибших солдат?

— Так точно, господин ротмистр, — ответил Испанец.

— Если будет приказ отступать, возьмете и их коней. Но…

Он помолчал, и Беер уловил тот самый блеск в его глазах, который обычно предшествовал удару в лицо, так что напряжение, возникшее с той минуты, когда они встретились глазами, стало почти болезненным.

— …но мундиров у меня нет, — закончил ротмистр. — Мундиры вам тоже придется снять с них.

Беер вздрогнул, и Испанцу показалось, что сейчас он бросится на офицера. Чтобы предупредить события, он вплотную приблизился к Бееру и стал нарочито медленно отбирать у него свою винтовку, с немым упреком глядя ему в глаза. Проклятье уже готово было сорваться с уст Беера, но Испанец опередил его:

— Господин ротмистр производит нас в солдаты?

— Мародеров убивают! — ответил Беер кричащим шепотом.

Офицер переменил позу — выпрямился, подтянулся. Теперь он уже не просто говорил, он приказывал:

— О выполнении доложить!

Потом повернулся и пошел по лестнице, ступая так, чтобы шпора прозвенела до конца. Беер — по мере того как офицер удалялся, напряжение нервов и мышц ослабевало в нем — смотрел невидящим взглядом в сумрак лестницы, словно завороженный этим ритмичным звучанием шагов. Испанец тоже вслушивался в шаги ротмистра. Когда стук и звон смолкли, оборванные приглушенным хлопком двери на втором этаже, он повернулся к Бееру с вопросом, но вопрос этот замер у него на губах, потому что его поразил отсутствующий взгляд Беера. Темные, немного выпуклые глаза его были мертвыми, угасшими, словно бы искусственными. Такими глазами он, должно быть, смотрел на солдата, восставшего из мертвых, чтоб издать свой предсмертный крик. Испанцу показалось, что сейчас он услышит тот истерический смех…

Но тут из ворот, со двора к ним вернулись солдаты — они подходили осторожно, с опаской поглядывая в темноту лестницы.

«Он вас страх как любит…» — донесся далекий, приглушенный шепот. «А может, во мне этот шепот, — подумал Беер. — Сделаешься денщиком, винтовка для этого дела без надобности, будешь стирать его подштанники, но сначала ты заплатишь за эту честь, мародером станешь, Беер…» Последние слова он невольно произнес вслух. Солдаты выжидающе смотрели на него.

— Кто из вас мог бы застрелить меня?

Они молчали, осмысливая неожиданный вопрос. Наконец один из них вскинул винтовку дулом кверху. Потом сам посмотрел наверх, как будто указующего жеста было недостаточно, и, глядя в глаза Бееру, сказал тихо:

— Он…

Бееру показалось, что он уже видел где-то это широкое лицо с мясистыми губами, большое лицо, как бы скрепленное торчащими скулами, но его вдруг охватила апатия, и он не стал напрягать память. Он почувствовал вдруг усталость, отупляющую, граничащую с обморочным состоянием, как после удара в висок.

Они вышли из полумрака во двор, прямо на солнце, и оно ослепило их. Беер прикрыл глаза ладонью и несколько шагов сделал неуверенно, точно слепец. Прозрев, он увидел, что Испанец бежит впереди него по садовой тропинке, отводя в стороны большие, красные, склоненные к нему цветы. Над ними колыхался нагретый воздух, спокойная тишина уже налившегося дня; чистое небо предвещало жаркий день. И когда Беер отнял ладонь от глаз, эта тишина и безмятежность привели его в изумление. Как будто он пробудился среди дня от мучительного сна, после которого остается неприятная, но быстро проходящая боль под черепом.

— Давай быстрее, Беер! — кричал Испанец из-за садовой беседки. — Эта тишина ненадолго!

Неужели действительно ненадолго? Возглас Испанца долетел до него приглушенным и лишенным смысла. Бежать не хотелось, с каким удовольствием он бы улегся на спокойную, нагретую солнцем землю! Беер почувствовал под ногами ее нежное тепло и мягкость; прикосновение земли было лаской для ног, привыкших к бетону. Сейчас холод и сырость стен показались ему слишком жестокими, чтобы существовать в действительности. Издалека, от домов за палисадниками, до него снова донесся зов Испанца. Вдруг Беер пришел в себя. Оглянулся на дом, который они покинули. Солдаты стояли в воротах, молчаливо наблюдая, как он колеблется. «Зачем я тут остался?» — промелькнула мысль. И когда он повернулся, чтобы кинуться в ту сторону, откуда доносился зов, тишина над ним разорвалась: он бежал вперед среди разрывов, зажав в руке, наверно, ненужную уже теперь винтовку.

Перевод Ю. Абызова.

Рышард Лисковацкий

НЕМНОЖКО О ГОСПОДЕ БОГЕ, НЕМНОЖКО О ТОВАРИЩЕ МАЕВСКОМ

Я хорошо помню эту историю, ибо произошла она именно в тот день, когда должно было состояться освящение нашего алтаря. Ксендза мы привели издалека, с улицы Гданьской, из того маленького костела, где по воскресеньям бывала такая же давка, как в трамвае перед комендантским часом. Ксендз, совсем дряхлый старик, едва плелся, а мы рассказывали ему о нашем алтаре. Шепотом. Забывая о том, что находимся не в костеле или ризнице, а на одной из улиц оккупированной Варшавы. Вот мы и говорили, перебивая друг друга, а ксендз, возможно, даже не понимал нашей возбужденной болтовни: «А столик, на котором стоит распятье, пожертвовала пани Молейкова, а распятье, которое стоит на столике, пожертвовал пан Ковалик, инвалид первой мировой войны, малость глуховатый, но примерный христианин, а четыре подсвечника накладного серебра принесла жена парикмахера, а вазы мы купили на собственные деньги, выручку от проданных яблок, целую неделю воровали, но это, должно быть, не грех, ведь мы хотели, чтобы наш алтарь выглядел прилично, а цветы принесла пани Шленская из своего сада, принесла, хотя всем известно, какая она скупая, а коврик пожертвовал домохозяин пан Розенфельд, и теперь наш алтарь загляденье, сейчас увидите сами, святой отец, и помещается этот алтарь в беседке, которая стоит посреди двора».