Без еды и одежды, да к тому же такой ослабевший, он далеко не убежит. Любой ребенок отведет его в полицию, любая шалая дворняга побежит по его следу и поможет обнаружить тайник. Вот о чем я думал на следующий день, идя на работу. Если бы наш комендант организовал погоню по всем правилам, беглеца поймали бы очень быстро. Но капитан был сам не свой из-за тюльпанов. Охранников в лес послал, но велел им обернуться за четверть часа. Он поступил так назло своему коллеге Крапке, который прислал за пленными конвойных. Подумаешь, одним большевиком меньше — есть о чем горевать! Но большевик, схваченный в поле, беглец, пойманный полицией, тут же превращался в грозную улику против коменданта лагеря.

В лесу мы принялись за свою обычную работу. Мы распиливали ленточной пилой сосны на метровые поленья. Пила была острая, часовой не подгонял, лесник горевал о своем убитом сыне — словом, день шел неплохо… Вдруг я ощутил на себе чей-то пристальный взгляд и обернулся. Из-за кустов всего в нескольких шагах от места работы смотрели на меня серые пронзительные глаза…

— Отдай мне свой хлеб, — сказал я напарнику, с которым распиливал сосну. — Большевик с бородой здесь, давай поскорее!

Я поднял шишку и, будто бы балуясь, кинул ее в большое дупло, выдолбленное дятлом. Потом перевел взгляд на те кусты: глаза исчезли. Большевик меня понял.

Перед концом работы мне удалось спрятать в дупло несколько ломтей хлеба, пару сигарет и коробку спичек. Целую неделю мы прятали в лесной тайник еду и табак, а «гражданскую одежду» мы зарыли в песок. Я принес в лес безопасную бритву, маленький компас и нарисованный кем-то план местности… Словом, в силу наших возможностей мы снарядили большевика всем необходимым для завершения побега. И действительно, через неделю я нашел в дупле нетронутый хлеб. «Большевик с бородой» отправился в путь.

Во время обеденного перерыва мы съели наш хлеб, принесенный из лагеря. Прислонясь к пню, я сидел и думал: «Интересно… Такая дальняя дорога…»

И вот несколько лет спустя я узнаю, что «большевик с бородой» счастливо добрался до своих. Вот и все, о чем я хотел вам рассказать.

В комнате было уже совсем темно. После недолгого молчания один из слушателей спросил:

— А почему русский сказал, что вы подружились на развалинах немецкого фашизма? Ведь до конца войны было еще далеко.

— Верно, но это было после Сталинграда. Ну, что ты теперь скажешь о стандартных фразах?

— Правильно говорят, что все слова одинаковы, окраску они обретают в устах, — наши уста делают их душевными или бездушными. А теперь неплохо бы зажечь свет.

Перевод Л. Тоома.

Ярослав Ивашкевич

РАССКАЗ С СОБАКОЙ

Растет мой пудель, страшен он… Гёте, Фауст

Зима в этом году прекрасная. Не очень морозная и не очень снежная. И оттого создается какое-то необычное настроение, исполненное той особой сердечности, когда все в мире кажется равным пред ликом этого белесого неба, этой выбеленной земли. Я вышел из дому и мысленно представил себе всю дорогу к станции. Прямо передо мной безо всякого страха пролетали черные вороны, а по дороге бежала собачонка, тоже черная, но совсем другой черноты.

Мой Медорка ринулся было за мной, но я велел ему остаться дома. Он послушался с унылым видом.

В воздухе весело прозвенел звонок, оповещавший о приближении электрички. По дороге ехала подвода: это Янек вез уголь, тонну угля, выглядевшую в обрамлении большущих досок довольно мизерно.

Сегодня инея на деревьях уже не было. А когда я подставил лицо солнцу, то почувствовал, что пригревает оно изрядно. В тепле этом было и здоровье зимы, и предвестье лета. На фоне снега чернели тени людей, а темные, безлистые деревья вырисовывались в недвижном воздухе, как гравюры. На замерзших тропинках под ледяной коркой лежали бурые листья дуба. И дорожки от этого казались голубовато-бронзовыми и такими же веселыми, как это утро.

И только легкая боль в сердце меня немного беспокоила. Но я не прислушивался к ней.

Я сел в электричку. Но, когда подумал о том, что меня ждет в городе, волна усталости и сонливости овладела мною. При одной только мысли о тех делах, о тех людях, с которыми я должен вскоре встретиться, мне стало просто страшно. Дети иногда прогуливают уроки, рассудил я, почему бы и мне, старику, не последовать их примеру? Чем я хуже других?

Совсем недавно на нашей линии появился новый полустанок. Я не знал тех мест. И решил выйти там и побродить по округе. Все остальные станции этой дороги мне хорошо известны, а тут что-то новое. Какое-то время я еще колебался. И решение было принято так неожиданно, что я выскочил из вагона, когда поезд уже трогался; я едва спрыгнул на ходу и, не удержавшись, растянулся во весь рост, а синяя лента вагона промелькнула совсем рядом. Я тут же вскочил на ноги.

И сразу заметил, что передо мною стоит большая черная собака. Похоже было, что она приглядывалась ко мне с насмешливой улыбкой. Но нет, это, наверное, только так казалось. Она смотрела на меня скорее выжидающе. Едва я шевельнулся, как она рванулась вперед, как обычно делают собаки, когда хотят пойти с кем-нибудь на прогулку, и, слегка повернув голову, ждала — иду ли я. Это был, кажется, пудель, черный пудель, но только значительно больше обычного. Настоящий великан.

Стоило мне сделать шаг, как он побежал вперед и все оглядывался, словно проверял — иду ли я следом. Я шел. Поведение собаки так меня заинтересовало, что, в сущности, я даже не замечал, куда иду.

На дороге, занесенной снегом, виднелись следы детских санок, камни, выложенные по краю тротуара, рассеянные кое-где отпечатки вороньих лапок. А когда я поднимал голову, то видел перед собой затянутый серыми снеговыми тучами горизонт.

Всякий раз, когда собака оборачивалась в мою сторону, сердце мое сжималось. Вообще я заметил, что в последнее время очень близко принимаю к сердцу судьбы и даже настроения животных. Меня трогала их привязанность, бескорыстие и даже то простодушие, с которым они совершают корыстные поступки. Больше всего меня волновало, когда я замечал у них какие-то человеческие черты, человеческие чувства или так свойственные животным попытки установить контакт с божеством, то есть с человеком.

По мере того как мы шли дальше по дороге, собака становилась все более беспокойной, она скакала, бесновалась, кидалась из стороны в сторону, высоко подпрыгивала, наконец стала выделывать на снегу на редкость правильные круги, все дальше и дальше увлекая меня за собой.

Вскоре мы пришли к какому-то дому. Это строение я бы назвал скорее овином или амбаром, если бы не обычное, как в любом доме, крыльцо. Собака уперлась лапами в дверь, отворила ее и вошла в дом. Я последовал за нею.

Мы сразу же очутились в большой комнате, занимавшей чуть ли не весь дом. В углу стояла огромная деревенская печь, раскаленная докрасна (в помещении было темновато), а посередине — большой узкий деревянный стол, сбитый, казалось, из гробовых досок. За столом на табурете сидел пожилой человек. Я молча поклонился и сел напротив него на точно такой же деревянный табурет. Человек показался мне очень усталым — опущенные плечи, плотно сжатые губы, глубокие морщины на худых щеках. Он был немного похож на Томаса Манна, только более высокий, даже когда сидел ссутулившись.

Человек все время вертел что-то в руках. Руки у него были большие и сильные. Сначала мне показалось, что это засохший листик. Но потом я увидел, что он держит в руке лоскуток фиолетового бархата. Я с интересом взглянул на этот жалкий лоскут.

— Что это? — спросил я.

Человек посмотрел на меня, и тогда я увидел, что глаза у него светлые, прозрачные и очень грустные.

— Лоскут бархата, — спокойно ответил незнакомец, — лоскут, который некогда был отделкой на платье моей матери.

— Неужели это возможно? — усомнился я. — Столько лет хранится такой жалкий клочок материи?