Наступившую Февральскую революцию Брюсов приветствует. Большое сочувствие в эти дни у него вызывает позиция Максима Горького. В ответ на кампанию, поднятую буржуазной печатью против Горького, Брюсов посылает Горькому стихи и дружеское письмо. Получив стихи и письмо, Горький писал Брюсову:

«Вы очень тронули меня за сердце, Валерий Яковлевич, — редко случалось, чтоб я был так глубоко взволнован, как взволновало меня ваше дружеское письмо и милый ваш сонет. Спасибо вам. Вы — первый литератор, почтивший меня выражением сочувствия, и совершенно искренне говорю вам: я хотел бы, чтоб вы остались и единственным. Не сумею объяснить вам, почему мне хочется, чтоб было так, но вы можете верить — я горжусь, что именно вы прислали мне славное письмо. Мы с вами редко встречались, вы мало знаете меня, и мы, вероятно, далеки друг другу по духу нашему, по разнообразию и противоречию интересов, стремлений. Тем лучше. — Вы поймете это, — тем ценнее для меня ваше письмо. Спасибо. Давно и пристально слежу я за вашей подвижнической жизнью, за вашей культурной работой, и я всегда говорю о вас: это самый культурный писатель на Руси! Лучшей похвалы не знаю: эта — искренна».

Октябрьская революция расколола русских символистов на два резко враждебных лагеря. Вот как пишет через несколько времени после Октября в своем «Дневнике» Александр Блок о своих бывших друзьях и единомышленниках: «Происходит совершенно необыкновенная вещь (как все): «интеллигенты», люди, проповедовавшие революцию, «пророки революции», оказались ее предателями. Трусы, натравливатели, прихлебатели буржуазной сволочи».

Александр Блок, Андрей Белый и Валерий Брюсов, три крупнейших вождя русского символизма, оказались в том крыле символизма, которое приняло и приветствовала октябрьский переворот. Благодаря этому порвались их связи с широкой символистской общественностью, с тою буржуазно-дворянской средой, которая в годы реакции признала символизм. В «Записных книжках» Блока читаем: «Звонил Есенин, рассказывал о вчерашнем «Утре России» в «Тенишевском зале». Икс и толпа кричали по адресу его, А. Белого и моему: «изменники». Не подают руки».

Сам Брюсов об этом времени писал в своей автобиографии. «После Октябрьской революции я еще вначале, в 1917 году, начал работать с Советским правительством, что навлекло на меня некоторое гонение со стороны моих прежних сотоварищей (исключение из членов литературных обществ и т. п.)».

Брюсов начал работать в Наркомпросе. он был сначала назначен заведывать отделом научных библиотек. Блестящие организаторские способности Брюсова необыкновенно пригодились в эти дни зарождения революционного строительства. Сотрудники Брюсова разъезжали с его мандатами по стране и конфисковывали ценнейшие книжные и рукописные собрания. Огромные накопленные культурные ценности Брюсов спас от гибели и сохранил для трудящихся Советской республики.

Вскоре он перешел на работу в Главпрофобр, где получил в свое ведение вопросы художественного образования страны. Параллельно с этой большой работой он отдает массу времени воспитанию кадров молодых пролетарских поэтов, пришедших в литературу после Октября. Брюсов обучал поэтическому мастерству это поколение пролетарских поэтов и оказал на характер пролетарской поэзии первых лет революции заметное влияние.

Его литературно-педагогическая работа увенчалась организацией в 1921 г. в Москве Высшего литературно-художественного института (в 1924 г. наименованного институтом имени Брюсова).

В 1919 г. Брюсов вступил в ряды ВКП(б).

Брюсов, единственный из символистов, продолжал работать в советской литературе как поэт революционной современности. После Октября он выпустил ряд книг стихов: «Последние мечты», «В такие дни», «Миг» и «Дали». (Книжка «Меа» вышла уже после его смерти.)

о своей поэтической работе после Октября Брюсов писал в своем ответе одному критику: «Оценивая поэзию символистов (за годы с 1917 по 1922-й), я должен, по крайнему моему разумению, отнестись отрицательно к их деятельности за последние годы. Между тем, я сам, как поэт, теснейшим образом связан с движением символизма… признаю… и свои стихи 1912–1917 годы не свободными от общих недостатков символической поэзии того периода. Но, продолжая столь же откровенно, думаю, что некоторых, роковых для символизма, путей мне удалось избежать и что мои стихи следующего пятилетия («В такие дни» — 1920; «Миг» — 1922; «Дали» — 1922) выходят на иную дорогу».

Приняв Октябрь, Брюсов выразил свою новую позицию в ряде революционных стихотворений: «Третья осень» и др. В этих стихотворениях, из которых некоторые удачны, новое революционное содержание еще заметно сочетается со старой символистскою фразеологиею и даже иногда с остатками религиозно-националистических представлений.

Наряду с этим Брюсов все время ищет новых путей поэтической работы. Наиболее характерными B этом смысле мне представляются сборники «Дали» и «Меа», где Брюсов выступил с программою стихов, в которых предметом лирики является современная наука. «Вообще, — говорит он в предисловии к «Далям», — можно и должно проводить полную параллель между наукой и искусством. Цели и задачи у них одни и те же; различны лишь методы».

Интерес к разработке в поэзии научной тематики у Брюсова возник еще задолго до революции. Уже в 1904 г. он обратил внимание на современные ему опыты создания так называемой «научной поэзии». Опыты эти делал французский поэт Рене Гиль. Брюсовское тяготение к точному знанию побуждало его с особенным интересом присматриваться к попыткам Рене Гиля сочетать символизм с современным научным мировоззрением.

Рене Гиль выступил со своими книгами в 80-х годах XIX столетия. Он принадлежал к младшему поколению французских символистов. Собственно, теория «научной поэзии» Рене Гиля (так же как и его стихи) в развитии русского символизма сыграла более чем скромную роль. В России Брюсов пропагандировал теорию «научной поэзии» Гиля тогда, когда творчество Гиля, по словам самого Брюсова, уже было «как бы совсем забыто». Дело вовсе не в Гиле. Андрей Белый справедливо писал: «Проповедь Гиля в России — Гиль не без задней мысли». Дело в стремлении Брюсова соединить данные опытных знаний с достижениями символической поэзии, создать новую стиховую культуру, которая не была бы враждебна современному научному сознанию.

Tо, что новая поэзия не должна находиться во вражде с научным мировоззрением, — это еще не определяет, какою она должна быть. Поэтому говорить об особой «научной поэзии» нет оснований, ибо писать стихи на темы, связанные с наукой — это не значит создать новое направление или новый вид в поэзии. Брюсов это чувствовал и сам. Он внимательно присматривался ко всякому заметному новому явлению в поэзии, стараясь испробовать его в своих поисках новой поэтической техники, ревниво относясь ко всякой удаче молодого поэта. После 1910 г. можно заметить, что Брюсов подражает очень многим поэтам самых разных значений и направлений: и Игорю Северянину, и Маяковскому, и Пастернаку. В стихах из ‹Меа» «Штурм неба» есть, например, куски, как будто прямо вынутые из сборника Пастернака:

Таким образом, и послеоктябрьские стихи показывают нам Брюсова все тем же неустанным искателем новой техники поэтического искусства. Об этом сам Брюсов сказал на своем юбилее.

Юбилей этот был чествованием не представителя символизма, а одного из крупнейших деятелей современной литературной культуры. От имени президиума ВЦИК Брюсова приветствовал товарищ Синдович.

«Когда мы работали в подполье, — сказал он, — когда мы разрушали фундамент самодержавия… мы слышали тогда приветствующий нас голос Брюсова. Когда мы вышли из подполья, то мало слышали сочувствия в той среде, к которой принадлежал Брюсов, но его голос по-прежнему звучал согласно с нами. И, наконец, когда мы приступили к строительству новой жизни, то увидели, что Брюсов работает с нами. Вот почему ВЦИК поручил мне крепко пожать руку Брюсова и просил передать ему грамоту».