Внутри, на письме, прежде тоже было что-то написано; однако о своем согласии на обмен имен тайный советник Блазиус, — желая сберечь бумагу, расходуемую со столь невероятной расточительностью, — написал такими чернилами, которые затем сами собою исчезают с бумаги и, улетучиваясь, реабилитируют или восстанавливают ее репутацию или белизну in integrum.

Вероятно, многим особам из высших сословий, которые теперь чаще, чем когда-либо, вынуждены писать векселя и прочие письменные обязательства, я мимоходом окажу услугу, если приведу здесь заимствованный из авторитетной книги[28] рецепт этих чернил, улетучивающихся после высыхания: пусть вельможа соскоблит ворс с поверхности тонкого черного сукна (например, такого, какое он носит при дворе), разотрет оскребки еще мельче на мраморе и после многократного отмучивания этого мелкого порошка в воде разбавит его ею же, а затем пишет им свои векселя: он увидит тогда, что, как только испарится влага, с нею улетучится в виде пыли и каждая написанная буква, так что из чернильного мрака воссияет, подобно звезде, белизна бумаги.

Однако я надеюсь, что не меньше, чем векселедателям, я услужил здесь держателям и предъявителям подобных векселей, потому что в дальнейшем они должны принимать в качестве надежного письменного обязательства лишь такое, которое несколько времени пролежало на солнце.

Чернила из оскребков шерсти я в первом издании этой книги совершенно не отличал от симпатических чернил, тоже бледнеющих и исчезающих через некоторое время и обычно применяемых для написания как предварительных, так и окончательных текстов договоров между князьями, но отличающихся красным цветом. Мирный договор, имеющий трехлетнюю давность, уже не в состоянии прочесть даже самый зоркий муж в расцвете своих сия, ибо красные чернила, — eftcaushmi, которыми прежде имели право писать лишь римские императоры, — очень уж легко бледнеют, если зря поскупиться на людской материал, из которого изготовляют подобные краски, как из червецов — кошениль; поэтому такой трактат часто приходится заново вырезывать и гравировать на теле страны хорошими остроконечными инструментами, которые служат остроумными аргументами для умиротворения и надеваются на передний конец ружей.

Оба друга ничего не сказали беззаботной новобрачной о первом громовом раскате грозы, надвигавшейся на ее супружеское счастье. Они хотели по-приятельски посетить господина тайного в воскресенье утром, перед богослужением, — но, к сожалению, он уже находился на нем. Тогда они решили развлечь его визитом в послеполуденное время, — но он уже сам развлекался визитом в приютскую церковь, после того как весь цветник сирот, мальчики и девочки, нанесли таковой ему самому, как приютскому попечителю, и были допущены к целованию его руки; ибо, как он сам метко, но скромно отмечал, попечительство над приютом было доверено его недостойным рукам. После вечерней проповеди он сам произносил проповедь; короче говоря, в течение этого дня духовные алтарные перила трижды отрезали доступ к нему обоим адвокатам. Со стороны тайного было прекрасным поступком, что он позволял своим домочадцам если не есть, то хотя бы молиться за одним столом с ним. Он предпочитал трудиться в течение всего воскресного дня, распевая с ними, так как молитвой ему легче всего было отвлечь их от осквернения субботы, которое они совершили бы, работая на себя, занимаясь шитьем, штопанием и т. д.; вообще лучше всего было провести этот день, упражняясь и подготовляясь к предстоящим трудам целой недели, подобно тому как комедианты, находясь в местностях, где им запрещено играть по воскресеньям, все же устраивают в эти дни репетиции комедии.

Впрочем, болезненным людям я советую остерегаться близости и запаха таких красивых, небесно-голубых растений, которые в церковном вертограде служат лишь украшением, подобно тому как английский парк украшается небесно- или иезуитски-голубым[29] цветом ядовитых пирамидальных голубых лютиков (aconitum Nap.), достигающих высоты человека. Такие люди, как Блэз, взбираются на Синай и Голгофу не только для того, чтобы, подобно козам, пастись во время этого подъема; нет, они выискивают священные высоты, чтобы с них вести вниз атаки, по примеру талантливых стратегов, всегда стремящихся занять высоты, в особенности — украшенные виселицами. Тайный возносится с земли в небеса чаще, чем Бланшар, хотя и с такими же целями, и даже умеет парить душою в течение полусуток (хотя ему все же далеко до бумажного дракона, которого мандарины Сиамского короля, чередуясь, ухитряются держать на привязи так, что его пребывание в поднебесьи длится целых два месяца); но он взлетает не для того, чтобы музицировать наверху, подобно жаворонку, а для того, чтобы сверху устремиться на кого-нибудь, подобно благородному соколу. Если я вижу его молящимся на Масличной горе, — это означает, что он хочет построить на ней маслобойню; если же он проливает слезы у Кидронского потока, — то хочет ловить в нем раков или утопить в нем кого-нибудь. Он молится, чтобы приманить к себе блуждающие огни грехов; он опускается на колени, но лишь по примеру первой шеренги стрелков, то есть — чтобы открыть огонь по тем, кто находится против него; он с горячим дружеским приветом простирает руки, желая сжать кого-нибудь, например подопечного, в своих жарких объятиях, но лишь для того, чтобы, как раскаленный Молох, испепелить их содержимое; молясь, он набожно складывает руки, — чтобы разрезать свою жертву, как это делают пресловутые железные девы.

Наконец, озабоченные друзья увидели, что до некоторых людей можно добраться лишь при условии, если к ним явиться без предупреждения, подобно ворам; еще в то же воскресенье, в восемь часов вечера, они sans façon вошли в дом г-на фон Блэза (или, по-немецки, Блазиуса). Все было тихо и пустынно; через безлюдные сени они прошли в безлюдную гостиную, откуда через полуоткрытые двустворчатые двери можно было заглянуть в домашнюю молельню. В просвете между створками дверей они увидели лишь шесть стульев, — на каждом из которых лежала раскрытая, брошенная кверху корешком книга церковных песнопений, — и покрытый клеенкой стол с «Небесным лобзанием для души» Мюллера и пятикратными «Избранными текстами на все воскресные и праздничные дни» Шлихтгабера. Они протиснулись сквозь длинную щель и, представьте себе, — у верхнего конца стола сидел в одиночестве сам тайный и продолжал во сне свою молитву, облокотившись на пуховый колпак. Дело в том, что по воскресеньям служители его дома и его церкви всегда читали ему вслух до тех пор, пока сон не превращал его в окаменелость или в соляной столп (потому ли, что как от съеденной и выпитой, так и от духовной пищи его веки тяжелели не менее, чем его голова, — или же потому, что подобно всем слушателям, осыпаемым семенами божественной премудрости, он имел привычку закрывать глаза, как это делают люди, которых пудрят, — или же потому, что как домашние молельни, так и большие церкви и соборы до сих пор сходны с древними храмами, где поучения оракула воспринимались во сне). После этого слуги читали все тише, чтобы постепенно приучить его к наступающему молчанию. Затем эти набожные служители оставляли хозяина до десяти часов вечера в его молитвенной позе, возлежащим на кресле, словно на ложе, и все тихо расходились; в десять часов (кстати сказать, тогда возвращалась из гостей госпожа тайная советница) домашний причетник, при содействии ночного сторожа, внезапно будил его пронзительным «аминь», и он снова надевал что-нибудь на озябшую голову.

Сегодня случилось иначе. Лейбгебер несколько раз сильно постучал по столу сгибом указательного пальца, чтобы разбудить отца города от его первого сна. Когда тот, при своем lever, увидел обе тощие взаимные пародии и копии, то, еще не вполне протрезвившись от сна и пива, он вместо свалившейся ермолки взял с манекена парик из стеклянных нитей и надел поверх своего собственного. Подопечный дружелюбным тоном заговорил с опекуном и сказал, что хочет представить ему друга, которому, путем обмена, спустил свое имя, словно карточного козыря. Тайного он при этом величал: «Высокочтимый господин кузен и опекун». Лейбгебер, менее сдержанный и более разгневанный, потому что был моложе и потому что несправедливость затрагивала не его лично, неучтиво подошел на три шага ближе и выпалил возле самых ушей тайного: «Кого же, собственно, из нас двоих ваша милость объявила pro mortuo, чтобы в качестве мертвого успешнее вызвать — судебной повесткой? Здесь пред вами два призрака сразу!» Блэз гордо отвернулся от Лейбгебера к Зибенкэзу и сказал: «Милостивый государь, если, обменявшись вашим почтенным именем, вы хоть не обменялись одеждой, то уважаемая особа, с которой я до сих пор имел честь неоднократно беседовать, это вы. — Но, быть может, это все же — вы? — обратился он к Лейбгеберу; тот затряс головой, словно одержимый бесом. — Так вот, — продолжал тайный гораздо более дружелюбным тоном, — признаюсь вам, господин Зибенкэз, до сих пор я действительно питал надежду, что вы — то самое лицо, которое десять лет тому назад отправилось отсюда в университет и чье небольшое наследство я принял под свою опеку или, точнее, под попечительство. Мое заблуждение, если только я действительно заблуждаюсь, очевидно было вызвано преимущественно тем, что вы, милостивый государь, по-видимому, обладаете praeter propter сходством с моим без вести пропавшим подопечным, ибо многие tertia comp ага tionis у вас все же отсутствуют, как, например, родимое пятно возле уха».