Осторожно сел, и спустил ноги, на пол. То есть в тапочки. Орднунг, твою мать. Тапочки ровно там, где и положено. Поход к удобством, со всеми манипуляциями, дался мне неожиданно легко. То есть медленно, но не больно, и не особо тяжело.
Уселся на кровать. Оглядев себя, снова осмотрелся. Захотелось курить, и я задумался, как это осуществить. На мне были только семейные трусы, и те, видимо, из местной аптеки. Да плотно обмотанный, как поясом, бинтами живот. Но на стене висела на плечиках больничная пижама.
Подумал, осторожно надел штаны, пижамную куртку. Сунул в глубокий карман куртки Вальтер. И вышел в коридор. По ночному времени, свет выключен. Мимо дверей палат, пошел к единственному освещенному месту. Где, как и ожидалось, увидел женщину за столом под лампой, что принесла мне ужин.
Мой немецкий не больно то и хорош. Но мы с ней поладили. Я заявил, что без курева мне будет хуже, чем с ним. Поворчав, она дала мне не только теплый халат, но и вытащила из стола пачку сигарет и спички. Сигареты «Ernte 23» мне раньше не встречались. В другом конце коридора черная лестница, с официальной курилкой.
Закурив, я огляделся. Второй этаж, за окном ночь. Внизу, открылась дверь, и, видимо с улицы, кто то зашел, хлопнула дверь. Я докурил, и пошел вниз по лестнице. Вышел в небольшой парк. Справа от меня светился огнями главный вход в больницу. На улице было градусов пять тепла. Стараясь не бежать, прошел через садик, и вышел на улицу. Чуть поодаль от главного входа- стоянка такси. И даже два такси — мерседеса- понтона. Вот на заднее сидение первого к выезду, я и шлепнулся.
— Отель Кемпински, бите — сказал я таксисту.
Таксист, как раз рослый, склонный к полноте бюргер, глянул на меня и кивнул:
— Окей. Отель Кемпински.
— Еrwarten- сказал я такситу спустя минут десять, вылез из машины, и толкнул дверь отеля.
Швейцара ночью нет. Да и в фойе пусто. На часах над ресепшном — четыре утра. Ночной портье, хоть и заспанный, но любезный, пока я плелся, откуда то возник за стойкой.
— Будьте добры — сказал я- ключ от номера, рассчитайтесь с такси, и подготовьте расчет, я съезжаю.
Портье не дрогнул ни мускулом, протягивая мне ключ.
В номере я, наконец то оделся, стараясь не шипеть, когда неудачно наклонялся. Моя одежда осталась в недрах больницы. Да и испорчена. Так что я надел джинсы, футболку свитер, куртку, купленную еще в Лос Анджелесе, армейские ботинки, и кепку. Покидал в рюкзак вещи, документы, пару пачек баксов, что таскал с собой на всякий. Сверху положил Вальтер. Если чо, удобно, вроде как сбрасывая рюкзак, доставать.
Сел за столик, достал из ящика бумагу и ручку, и, на отельном бланке написал:
«Карл!
Я намерен пару недель отдохнуть от шума и людей. Не нужно меня искать и суетиться. Я сам вернусь. И, по любому, дам о себе знать.
Жму руку, Грин».
Попросил портье отправить конверт господину Хофману- младшему. Вместе с моими вещами, что я оставил в номере…
Аэропорт «Мюнхен-Рим»- солидное кирпичное здание. К моему удивлению, совсем не там, где я ожидал. Да и довоенного пассажирского самолета- памятника, нигде не видно. Я решил улететь первым отбывающим рейсом. Втайне надеясь, что это будет Италия или Испания. Это оказался рейс на Марсель.
Билет мне продали за доллары и без звука. Рейс АйрФранс. Реактивный аэроплан «Каравелла». Полупустой самолет. С моего бегства из больницы прошло не больше часа. Вот и говори потом, что раньше жизнь была медленная.
Улыбчивая француженка — стюардесса принесла мне коньяк. В соседнем кресле попутчика не было.
Я сбежал не просто так. Я сбежал от Катарины Уфельхайм. Она всю жизнь прожила в атмосфере поклонения и обожания, на светлой стороне жизни. И вдруг — стрельба, трупы, смертельная опасность. Она в шоке, и ее на мне переклинило. Я про это слышал, читал, да и видел лично. Как и то, что ничем хорошим это не кончается.
В двадцать первом веке, с ней уже беседовали бы психологи. При всей моей нелюбви к ним, они, в такого рода ситуациях, реально помогают.
Я хочу Катарину, и даже очень. Но получить ее вот так- это просто нечестно. Что то типо, напоить телку силой до бессознанки, и трахнуть. Фу… Она сейчас совершенно не в себе. И кончится это все, в лучшем случае отторжением. Вот придет в себя, тогда посмотрим.
А еще мне нужно остановится в бесконечном забеге, что начался три месяца назад в Паттайе. Остаться, хотя бы ненадолго, наедине с собой — тоже полезно.
Заодно, хорошо подумать, что бы такого сделать, что бы народу в России полегче жилось. Если повезет — попробую забабхать автозавод. И пусть кто то только вякнет, что я ни фига не понимаю в народных чаяньях…
Долгое время я с тоской, но искренне, считал что я — не народ. Вот мент какой, больной на всю голову, или вахтер, презирающий все живое… вот они- народ. А я- нет.
В конце нулевых, мой хороший приятель попросил меня дать работу его знакомому. Я тогда не стал вникать в причины. Подумал, что услуга пустяшная, а просит хороший человек. Чего не помочь?
Нанятый мной парень мне рассказал, что вообще-то он, писатель — патриот. Ещё я узнал, что социализм — это то, о чем мечтает Россия. Что настоящий патриот ненавидит ельцинское гавно, и всех этих чубайсов. И что народ, однажды, всех капиталистов свергнет.
Ну, то есть, чувак пришел к капиталисту. За Христа ради напросился в работники, юзает в свою пользу его компы и тырнет- трафик задаром. И рассказывает этому капиталисту, что этот капиталист обворовывают народ. Его начальник, впрочем, мне на него не жаловался, ну я и думал — пусть его.
Он, вызывая некоторое недоумение, меня изрядно смешил. Но я всерьез думал, что вот это и есть народ. Пока не начались все эти белоленточники и митинги на Болотной.
Там, тоже от имени народа, на всю страну орали про «жулики и воры». А мне было банально некогда разбираться.
Я, помнится, подумал что в России херовая светская журналистика. Потому что основные протестные тезисы напоминали светскую хронику. У того — дом вот там, и яхта вот там. И собак он возит личным самолетом. А этот — поужинал за десятку тысяч баксов! Долой!
Было очевидно, что вожди этой движухи хотят все это себе. Но, в отличие от меня, даже не понимают, как все это можно получить. И поэтому готовы жечь каленым железом, сажать и конфисковывать, под разговоры о демократии и свободе.
Вот тогда то я и понял, что вот эти все крикливые пиздоболы, и как бы патриоты, и как бы либералы — ничем друг от друга не отличаются. И вовсе не народ. Просто внаглую этим народом прикрываются.
Заодно вспомнил друзей- приятелей, и в Сибири, и на северах, и на Урале с Камчаткой. Вовсе не богачей, и совсем не топ- менеджеров. И понял, что в отличние от всех этих сталинососов, и навальнодрочеров, они живут с достоинством.
Жизнь у русского народа, и у меня тоже, разная. Зачастую тяжелая. Но мы не придумываем себе оправданий. А просто живем, и не ищем виноватых. Я, всегда точно знал, что сам в своих бедах и виноват. Не подумал, не учел, упустил, поленился. Ну и че теперь, на посторонних кивать?
История с русским патриотом — писателем, помощником менеджера в моей конторе, закончилась смешно. Ко мне пришла новая девушка — секретарь. Предыдущая вышла замуж, рекрутеры прислали новую. И писатель воспылал.
Сделал несколько заходов, но получил отлуп. И тогда он, по простому, пришел к занятому мне, и сообщил, что она шлюха, стерва и вообще. И что — или я ее увольняю, или он уходит. Был вечер, у меня разрывался тремя входящими телефон, я махнул ему рукой, типо, пошёл нахер отсюда.
Он позвонил с утра, и поинтересовался, уволил ли я уже Анечку. Я сообщил ему, что уволил его. Тут же, пока не забыл, позвонил в кадры и попросил все оформить. И выкинул все это из головы.
Спустя несколько месяцев, он прислал мне в подарок свою книжку. Про то, как русская комсомолка — диверсантка Ирина Родина, сражалась за Родину. Я в ней был выведен как противный бизнесмен, заслуживающий линчевания, и народной ненависти.*
