— Он приказал мне отправиться в путешествие в Женеву и Лион.

— Из-за Эжени Герваль по прозвищу "Графиня"…

— Да ты полицейский! — вскричала Нисетта, явно испуганная.

— Ты ездила в Лион, чтобы познакомиться с Эжени Герваль?

— Да, — сказала Нисетта, дрожа от страха.

Панафье перехитрил ее. Теперь она понимала, что значили мнимая страсть и странный каприз Воля. Все это имело одну цель — иоиски Андре Берри.

Она постоянно попадалась в грубые ловушки, расставляемые для нее, и на этот раз она зашла слишком далеко. Для нее не было возможности отказаться от сказанного, надо было продолжать свои признания.

Панафье, заметивший внутреннюю борьбу Нисетты, сказал ей:

— Ты понимаешь, Нисетта, что теперь речь идет о твоей свободе. Я одним словом могу отправить тебя в префектуру. Твоя участь зависит от твоего чистосердечия.

— Но я не виновна. Я действительно была поверенной этого человека.

— Я не буду с тобой спорить, но если ты не будешь продолжать, я подумаю, что ты тоже…

— И ты выдашь меня? — с удивлением спросила Нисетта.

— Если ты солжешь, то отправишься прямо отсюда в тюрьму.

— В таком случае ты настоящий полицейский!

Панафье пожал плечами.

— Ты была в Лионе в вечер отъезда Эжени Герваль в Париж?

— Да, — покорно ответила Нисетта.

— Что ты делала?

— По приказанию Андре я занялась багажом.

— Значит, ты ужинала вместе с ними?

— Да.

— Эжени Герваль знала тебя?

— Мы встречались раза два.

— Вместе с Раулем?

— Да, вместе с Раулем.

— Андре тогда называл себя Раулем?

— Да.

— Что вы дали ей выпить за ужином, что она потеряла память?

— Это было не за ужином. За ужином мы пили шампанское и напились обе. Один Рауль был хладнокровен. Но в отдельном вагоне, в котором мы отправились, кутеж продолжался. Тогда Рауль заставил ее выпить шампанское, в которое был насыпан желтый порошок. Этот порошок вначале приводит в возбуждение, внушает безумные идеи — а затем наступает сон.

— А затем?

— А затем — безумие.

— Да, действительно. И ты знала ужасное действие этого порошка? Ты не в первый раз употребляла его?

Нисетта побледнела и опустила глаза.

— Один раз ты уже применила этот порошок у себя дома на Левассере, и с того дня бедняк находится в доме для умалишенных. Нисетта, кто заставил тебя совершить это ужасное преступление?

— Он! Он! Все он! — ответила Нисетта, закрыв лицо руками.

— Однако у него не было причины ненавидеть Левассера.

— Нет, была.

— Какая?

— Андре дал мне на сохранение шкатулку с драгоценностями и бумагами. Я тщательно спрятала эту шкатулку, но однажды Левассер нашел ее и стал требовать у меня объяснений, которых я не могла ему дать. Между нами произошла ужасная сцена, и я сказала ему, что эта шкатулка была мне подарена.

Тогда он мне сказал, что я скрываю краденые вещи. Я хотела отнять у него шкатулку, но он отказался отдать ее и объявил, что отнесет ее в полицию, куда владелец может обратиться за ней.

Он хотел уйти.

Тогда я побежала предупредить Рауля, заставив тем самым Левассера остаться дома, так как он не мог оставить дом без присмотра. Вот тогда Рауль и дал мне этот порошок. Когда я вернулась, меня ожидала новая сцена. Левассер перерыл все и нашел белье и платье, которые ты видел на мне иногда. Тогда он сказал, что понимает теперь мои странные отлучки, и теперь все это должно кончиться.

От гнева у него пена выступила у рта.

Я незаметно для него насыпала порошок в графин. В возбуждении он налил себе воды и выпил.

— И?.. — спросил Панафье, испуганный и озадаченный смелостью и цинизмом существа, на которое он смотрел до сих пор как просто на женщину весьма легкого поведения.

— На другой день Левассер проснулся сумасшедшим. Он воображал, что представляет на земле Амура, посланного Орфеем пленять женщин своими прелестями.

Сказав это, Нисетта расхохоталась.

У Панафье невольно вырвался гневный жест, но он тут же сдержался. Эта женщина без души и сердца внушала ему глубочайшее отвращение.

— И этот же самый порошок вы использовали в случае с Эжени Герваль?

— Да, — ответила Нисетта.

— Какое действие он произвел?

— Часть ночи она смеялась и была весела. В Дижоне она наконец заснула от усталости.

Приехав в Париж, Рауль разбудил ее. Она открыла глаза, и так как порошок уже начал действовать, послушно встала. Я вынуждена была привести в порядок ее костюм, потому что она ничего не соображала. Рауль подал ей руку, довел до экипажа и сел вместе с ней.

— А ты что делала?

— Рауль поручил мне получить багаж и отвезти в указанное место.

— И таким образом несчастная была вами ограблена…

— Нет, на ее плече висела маленькая дорожная сумочка, в которой лежали ее драгоценности и бумажник, содержащий довольно большую сумму денег.

— Он уехал вместе с ней? Куда же вы ее отвезли?

— На бульвар Молерб напротив парка Монсо. Там он нанял квартиру, которую меблировал мебелью, купленной в отеле Друо.

— Он нанял квартиру специально для этого дела?

— Нет. Два или три раза он там устраивал ужины. Там же он переодевался аббатом.

— Разве он еще одевался в этот костюм?

— К Адели Мазель он всегда приходил одетый таким образом. И Адель была уверена, что он аббат. Эта уверенность даже увеличивала ее любовь к нему. Она выдавала его за своего духовника.

— Возвратимся к Эжени Герваль. Ты знала, что произошло?

— Да, как всегда. Они приехали в нанятую квартиру. Когда они легли спать, она воображала, что он любит ее, и доверчиво отдалась ему. Воспользовавшись этим, он воткнул ей в затылок золотую булавку.

— Такую же, как эта? — спросил Панафье, показывая булавку.

— Где ты ее достал?!

— Я скажу тебе это со временем. Продолжай!

— Я все тебе сказала.

— Он говорил тебе, что его жертвы страдали, кричали?

— О нет! Они незаметно переходили от жизни к смерти, наслаждаясь любовью.

— А Эжени Герваль?

— Я вижу, что ты знаешь все.

— Да, все.

— Но Эжени была только ранена. Она вскочила с постели и, ничего не соображая, выскочила из дома совершенно голая.

— Но негодяй преследовал ее?

— Да, но сразу потерял ее из виду. На следующий день, опасаясь следствия, он начал благоразумно наводить справки и узнал, что ее нашли утром в парке голую и совершение не в себе. Она вышла ночью через калитку садовника, оставленную открытой. Именно этому обстоятельству она обязана жизнью.

— Неужели негодяй убил бы ее?

— Да, так он говорил мне и вполне способен на это. Я говорю тебе все это, потому что знаю его, — прибавила Нисетта, изменяя тон. — Все, что ему угрожает, что стоит на его пути, уничтожается им. Я знаю слишком много для того, чтобы в один прекрасный день он не убил бы и меня.

— И ты боишься только этого?

— Чего же мне еще бояться? — спросила с беспокойством Нисетта, глядя на Панафье.

— Ты боишься только его?

— Да.

— Однако ты была его сообщницей, и вы должны были делить получаемые вами деньги.

— Я не была его сообщницей никогда, и если иногда он использовал меня, чтобы привлекать свои жертвы, то все-таки я не знала цели.

Заставляя меня помогать ему, он всегда угрожал, что выдаст меня правосудию, рассказав о моем ребенке. Я поневоле повиновалась ему, так как он мог и меня убить.

— Но ты получала деньги? Что ты с ними делала?

— Нет, он давал мне в месяц постоянно одну и ту же сумму и еще делал подарки. Он был молод и не имел ничего, а жизнь, которую он вел, требовала по крайней мере сорока тысяч франков дохода. У него не было ни гроша — и я видела, как в одну ночь он проиграл восемьдесят тысяч франков. Целью его преступлений было достать деньги.

— Но если у тебя ничего нет, то твое поведение совсем непонятно.

— Повторяю тебе — я не была его сообщницей. Если я и согласилась молчать, то потому, что боялась нищеты. Я никогда не тратила много денег, и так как мои дела в порядке, то у меня есть кусок хлеба на старость. Мои деньги хорошо помещены.