нашей разлуки: «здравствуй-прощай»…
Поезд, бумажный пакетик печали, —
самое время заваривать чай.
Сладок еще поцелуев трофейный
воздух, лишь самую малость горчит…
Слышишь, «люблю», – напевает купейный,
плачет плацкартный, а общий – молчит.
Мир по наитию свеж и прекрасен.
Чайный пакетик, пеньковая нить…
Это мгновение, друг мой, согласен,
даже стоп-краном не остановить.
Не растворить полустанок в окошке,
не размешать карамельную муть.
Зимние звезды, как хлебные крошки,
сонной рукой не смахнуть. Не смахнуть…
«Непокорные космы дождя, заплетенные, как…»
Непокорные космы дождя, заплетенные, как
растаманские дреды, и сорвана крышка с бульвара,
ты прозрачна, ты вся, будто римская сучка, в сосках,
на промокшей футболке грустит о тебе Че Гевара.
Не грусти, команданте, еще Алигьери в дыму,
круг за кругом спускается на карусельных оленях,
я тебя обниму, потому что ее обниму,
и похожа любовь на протертые джинсы в коленях.
Вспоминается Крым, сухпайковый, припрятанный страх,
собирали кизил и все время молчали о чем-то,
голышом загорали на пляже в песочных часах,
окруженные морем и птичьим стеклом горизонта.
И под нами песок шевелился и, вниз уходя,
устилал бытие на другой стороне мирозданья:
там скрипит карусель, и пылают часы из дождя,
я служу в луна-парке твоим комиссаром катанья.
««Кровь-любовь», – проскрипела кровать…»
«Кровь-любовь», – проскрипела кровать,
«кровь-любовь», – рассердилась таможня,
«кровь-любовь», – так нельзя рифмовать,
но прожить еще можно.
Пусть не в центре, пускай на краю
бытия, не в портянках атласных —
восклицательным знаком в строю
русских букв несогласных.
Кровь-любовь, благодарность прими
от компьютерных клавиш истертых,
и за то, что остались людьми,
не желая расфренживать мертвых.
Кровь-любовь, не дается легко
заповедное косноязычье,
но отшельника ждет молоко:
утром – женское, вечером – птичье.
«Чадит звезда в стеклянном саксофоне…»
Чадит звезда в стеклянном саксофоне,
изъезжен снег, как будто нотный стан,
косматая Казань, у января на склоне,
зубами клацает: та-та-та-татарстан.
Для нас любовь – количество отверстий,
совокупленье маргинальных лож,
твой силуэт в пальто из грубой шерсти —
на скважину замочную похож,
и полночь – заколоченные двери,
но кто-то там, на светлой стороне,
еще звенит ключами от потери,
та-та-та-та-тоскует обо мне.
Шампанский хлопок, пена из вискозы,
вельветовое лето торопя,
не спрашивай: откуда эти слезы,
смотрел бы и смотрел бы сквозь тебя.
«Я выжил из ума, я – выживший, в итоге…»
Я выжил из ума, я – выживший, в итоге.
Скажу тебе: «Изюм», и ты – раздвинешь ноги.
Скажу: «Забудь язык и выучи шиповник,
покуда я в тебе – ребенок и любовник…»
На птичьей высоте в какой-нибудь глубинке
любую божью тварь рожают по старинке:
читают «Отче наш» и что-нибудь из Лорки
и крестят, через год, в портвейне «Три семерки».
Вот так и я, аскет и брошенный мужчина,
вернусь на этот свет из твоего кувшина:
в резиновом пальто, с веревкой от Версаче
и розою в зубах – коньячной, не иначе.
«Играла женщина в пивной…»
Валику Глоду
Играла женщина в пивной
за полюбовную зарплату,
И поцарапанной спиной
мне улыбалась виновато.
Дрожа в просаленном трико
под черным парусом рояля,
Слегка напудренным кивком
на плечи музыку роняя.
Играла, словно мы одни,
забыв на миг пивные морды,
И пальцами делила дни
на черно-белые аккорды.
Над чешуей в клочках газет
привычно публика рыгала,
И в одноместный туалет —
тропа бичами заростала.
И в лампочке тускнела нить,
теряя медленно сознанье,
как будто можно изменить
нелепой смертью мирозданье.
Играла женщина! И жаль
ее мне было за улыбку,
И под подошвою педаль
блестела золотою рыбкой.
«Губы в кристалликах соли…»
Губы в кристалликах соли —
не прочитать твоих слез…
Словно украл из неволи
или в неволю увез.
Волны под вечер на убыль,
мыслей вспотевшая прядь:
…чтобы увидели губы —
надо глаза целовать.
Больше не будет скитаний,
меньше не станет тряпья.
Бабочку в черном стакане
выпью, дружок, за тебя.
Пой мне унылые песни,
сонным шипи утюгом.
Плакать невыгодно, если
море и море кругом.
Ты расплетаешь тугую,
косишь под провинциал…
Я ведь другую, другую
у янычар воровал!
Прикосновения
1
Преступленье входит в наказанье,
и выходит ослик Буцефал,
детская игра в одно касание:
прикоснулся – и навек пропал.
И с тобой исчезли из лукошка:
белые гребные корабли,
но меж прутьев – завалялась крошка
не открытой до сих пор земли.
И с тобой исчезли безвозвратно:
свет и тьма, мятежный дух и плоть,
лишь остались мысли, ну и ладно,
рюмка водки, Господа щепоть,
страшный счет за Интернет (в конверте),
порванный билет на Motley Crue…
Говорю с тобою не о смерти,
о любви с тобою говорю.
2
Желтый ноготь, конопляный Будда,
рваная нирвана на бегу —
ты меня соскабливаешь, будто
с телефонной карточки фольгу.
Чувствую серебряной спиною —
у любви надкусаны края,
слой за слоем, вот и подо мною
показалась девочка моя.
«Я тебе из Парижа привез…»
Я тебе из Парижа привез
деревянную сволочь:
кубик-любик для плотских утех,
там внутри – золотые занозы,
и в полночь – можжевеловый смех.
А снаружи – постельные позы
демонстрируют нам
два смешных человечка,
у которых отсутствует срам
и, похоже, аптечка.
Вот и любят друг друга они,
от восторга к удушью,
постоянно одни и одни,
прорисованы тушью.
Я глазею на них, как дурак,
и верчу головою,
потому что вот так и вот так
не расстанусь с тобою.
Анна Аркатова, Москва
«Приснилось, что ты меня бросил…»