вот опять апрель где пестрит от птиц

где наверно буду опять

выбирать одно из десятка лиц

словно почерк твой вспоминать

где зеленый шум не согнуть в дугу

или обручи на воде

если теплый дождь где опять смогу

пропадать неизвестно где

с этим долгим шелестом тонких лип

желтом свете со всех сторон

где ни шум ни шорох ни даже всхлип

или окрик других имен

птицелова вешнего не отвлекут

по звонку не вернут назад

где смотреть на небо такой же труд

если видеть твои глаза

Анна Минакова, Харьков

«я хочу чтоб всегда вырастала звезда…»

я хочу чтоб всегда вырастала звезда

над твоим молчаливым окном

чтоб стучали шумели всегда поезда

и тянулись сплошным волокном

из далёких и нерастворимых краёв

незапамятных детских краёв

где жуков находил и встречал муравьёв

и апостолов и воробьёв

и летели апостолы в белых плащах

словно перистые облака

улыбались легко говорили «прощай»

Тимофей Иоанн и Лука

исчезали в дыму за дорожной чертой

где растут полевые цветы…

я хочу чтобы ты никогда ни за что

я хочу чтобы ты чтобы ты…

«Не потеряю ни перчатки, ни золотой твоей руки…»

Не потеряю ни перчатки, ни золотой твоей руки,

ни тёплой памяти-синицы, ни сновиденья-журавля,

так вылетают опечатки из свежевыжатой строки.

И наполняется криница, и разлетается земля.

Оставим лестницы и двери, и перечислим раз-два-три —

пропавших без вести, без вести, без лёгкой стужи на устах.

Смотри, смотри, не отрывайся, в сухое небо говори,

как на груди грохочет тайна, души белеет береста.

Кто на меня сегодня дышит, назавтра тож меня займёт —

стирать щекочущую краску со щёк моих, твоих ланит,

напрасно выдумает ласку, смертельно за руку возьмёт

и взгляд предолгий приготовит, но от тебя не заслонит.

И туча дёрнется густая, и быстрый снег меня спасёт

от прозябанья и застоя, от увяданья и тоски.

И снова небо непустое тебя вовсю произнесёт,

и я глаза закрою, чтобы не разорваться на куски.

Какое жженье и движенье оборотит тебя ко мне? —

И ты замедлишь на мгновенье свой шаг, смещённый хромотой.

И жухлых листьев копошенье, и снег, предвиденный во сне,

вы всё – со мной, вы все со мною, как свет, повсюду разлитой.

Лихая правда, что нам сделай? Оставь, оставь и отпусти.

За красной шумной тёмной кровью проснулась светлая вода.

Не потеряю ни перчатки, ни тёплой мысли на пути.

Ты отвернёшься ненадолго, ты повернёшься навсегда.

«…И поезда нахлынут, гулки…»

…И поезда нахлынут, гулки,

как ночь в распахнутом окне,

у них вагоны – что шкатулки,

и ничего не стоит мне

узнать, какие там стаканы,

гранёный свет, горчащий стук,

какие быстрые бурьяны

у ветра вырвались из рук,

узнать себя в отёкшем свете,

где всякий сон нерастворим:

на лбу моём, как на планете,

ещё отсвечивает Крым.

И разве кто придёт на помощь,

тихонько на руки возьмёт?

Скажи – ты помнишь? помнишь? помнишь —

домашний хлеб, гречишный мёд…

Ты можжевеловые ветки

тогда подбрасывал в костёр.

И надрывался ветер едкий,

пока лицо твоё не стёр.

«Меня встречает у порога…»

Меня встречает у порога

аллей берёзовый конвой

и заражает понемногу

своей болезнью лучевой.

И луч проходит, как иголка,

и багровеют на ветру

моя сиротская футболка

и листья, близкие к костру.

Ещё подкожные потёмки

меня не мучат засветло.

И полосатые котёнки

усами тычутся в стекло.

Возьмёшь у сердца обещанье,

как будто всё и навсегда,

и тут же чёрное прощанье

течёт, как мёртвая вода.

Не обещай меня лелеять,

не обещай меня… пока

я, как безлистая аллея,

смотрю сквозь пальцы в облака,

пока мне выправят походку,

пока мне «вольно» разрешат,

пока мою худую лодку

заселит племя лягушат.

«Может, лучше и вовсе не жить…»

Может, лучше и вовсе не жить,

чем тебя день за днём обижать,

вместо чтобы теплом окружить,

к большеглазому сердцу прижать.

Мне кивают кусты, мне дома,

мне летучие гуси кричат.

Что схожу и схожу я с ума,

и скорбям моим край непочат —

вспоминать тихокрылый наряд,

что дрожал на тебе, как листва.

Неужели ещё говорят,

полыхают в пространстве слова,

что бурлили и били ключом?

Грустный день, отомри и звени!

Вот и клён говорит: ну зачем!

Вот и я говорю: извини.

«Мне достали из чёрного чана в метро…»

Мне достали из чёрного чана в метро

красно-рыжую розу за восемь рублей.

И вокруг зазвенел, как пустое ведро,

мир машин, мотоциклов, людей, кораблей.

Будет долго ещё пустотело звенеть,

как бессонная рыба водить хоровод

мир трамваев, дождей, леденцов и монет,

мир холодных ветров и прерывистых вод.

Мимолётная память, глаза затумань,

и забудь обо мне, и качнись к январю.

Я кому говорю – ты меня не достань,

я тебе говорю, я тебе говорю:

только не доставай небольшой номерок,

за который пальто в гардеробе дают,

только не доставай золотой костерок,

у которого тёплые дети снуют.

Потому, что я помню всё так хорошо,

что ни шагу, ни шагу ступить не могу,

ничего не пойму, ничего не решу

с красно-рыжей своей, по колено в снегу.

Как теперь выбираться из каменной тьмы,

из гремучего плача лечебных оков?

В марсианских глазах отражаемся мы,

на галёрке-галерке. Размером с жучков.

«Странное помнится: худенек, угловат…»

Странное помнится: худенек, угловат,

в чёрном костюме, маленький – помнится.

Лампочка гаснет, сколько там киловатт,

и растворяются профиля пол-лица.

Из коридоров тёмных, конфетных снов

тоненьким голосом детство поёт, поёт.

Тот ли ты, мальчик? Мальчик настолько нов,

что непонятно, как его узнаёт

девочка. И говорит, закусив губу:

кто бы ты ни был нынче – побудь со мной.

…Чёрные кудри косо лежат на лбу.

И свитерок, на молнии, шерстяной.

Александр Кабанов, Киев

«Вот мы и встретились в самом начале…»

Вот мы и встретились в самом начале