Нэнси положила эту штуковину в длинный, почти на всю голень, старый белый спортивный носок. Она молилась, чтобы индийские таможенники решили, что дилдо предназначен для каких-то неведомых медицинских целей – то есть не для того, для чего он действительно служит. Разумеется, она хотела, чтобы Дитер сам взял эту штуку в свой самолет, но он объяснил, что таможенники могут принять его за гомосексуалиста, а к гомосексуалистам, чтобы она знала, обычно скверно относятся, в какую бы страну они ни прибыли. Дитер также сказал Нэнси, что везет с собой незадекларированные дойчмарки и по этой причине не хочет, чтобы она летела вместе с ним, – зачем ее подставлять, если сам он вдруг попадется.

Отмокая в ванне отеля «Бардез», Нэнси задавалась вопросом, почему она поверила ему; задним числом все его вранье было очевидно. Нэнси размышляла о том, что Дитер без труда убедил ее взять с собой в Бомбей фаллоимитатор. Вообще-то, дилдо уже не впервой легко проникал в Индию, но сколько же возникло проблем из-за этого конкретного экземпляра!

Нэнси никогда не была на Востоке; он начался для нее в аэропорту Бомбея примерно в два часа ночи. Она никогда еще не видела столько униженных и ущербных людей, охваченных хаосом бесполезной энергии; в своей неустанной суете и агрессивном любопытстве они напоминали ей снующих крыс. И многие из них были босиком. Она попыталась переключить внимание на инспектора таможни в компании двух полицейских; эти не были босиком. Но у полицейских – двоих констеблей в синих рубашках и широких синих шортах – на ногах были какие-то нелепейшие гетры, и это при такой жаре. И она никогда прежде не видела на полицейских пилотки типа той, что носил Неру.

Во Франкфурте Дитер организовал Нэнси осмотр у врача, чтобы подобрать ей противозачаточный колпачок надлежащего размера, но когда врач обнаружил, что она уже рожала, ей вместо этого поставили внутриматочную спираль. Она этого не хотела. Когда таможенный инспектор осматривал ее туалетные принадлежности и один из досматривающих полицейских открыл банку с увлажняющим кремом и подцепил его на палец, а затем другой полицейский понюхал, Нэнси благодарила Бога, что у нее для их развлечения нет ни колпачка, ни спермицидной мази. А внутриматочную спираль констебли не могли ни увидеть, ни потрогать, ни понюхать.

Но зато был дилдо, лежавший себе в длинном спортивном носке, пока полицейские и таможенный инспектор ворошили ее одежду в рюкзаке и опустошали ручную кладь – сумку из кожзаменителя, похожую на большой мешок. Один из полицейских взял потрепанный, в мягкой обложке экземпляр «Клео» Лоуренса Даррелла, четвертый роман «Александрийского квартета», из которого Дитер читал только первый том – «Жюстин». Нэнси всего этого не читала; но одна страница романа была с уголком, где, вероятно, остановился последний читатель, и именно на этой отмеченной странице констебль и открыл книгу – его глаза быстро нашли отрывок, который для такого случая Дитер подчеркнул карандашом. На самом деле этот экземпляр «Клео» уже ездил в Индию и обратно в Германию с двумя другими подругами Дитера, не читавшими ни романа, ни даже отмеченного Дитером абзаца. Он выбрал именно этот отрывок, потому что таможеннику любой страны сразу стало бы ясно: читатель – безвредный дурачок.

Полицейский был настолько озадачен этим отрывком, что передал книгу своему коллеге-констеблю, который глянул так, будто ему дали взломать код, не поддающийся расшифровке; в свою очередь он передал книгу дальше. Именно таможенный инспектор наконец прочитал отрывок. Нэнси наблюдала за нескладным, непроизвольным шевелением губ человека, как будто обсасывающего оливковые косточки. Затем стало раздаваться что-то похожее на слова; честно сказать, Нэнси их не воспринимала. Она не могла себе представить, что искали в этих словах таможенный инспектор и констебли.

– «Весь этот квартал лежал, дремля, в фиолетовой тени надвигающейся ночи, – читал таможенный инспектор. – Небо – из приглаженного кончиками пальцев велюра, взрезанное холодным сиянием тысячи электрических ламп. Эта ночь была накинута на Татвиг-стрит, как бархатное покрывало».

Таможенный инспектор перестал читать – он был похож на человека, который только что съел что-то странное. Один из полицейских сердито посмотрел на книгу, как если бы должен был немедленно конфисковать ее или уничтожить, а другой констебль с видом скучающего ребенка глядел в сторону; он вытянул из спортивного носка и обнажил гигантский пенис, как обнажают меч. Длинный носок безвольно поник в левой руке полицейского, в то время как его правая рука держала большой член у основания, возле твердой как камень пары поддельных яиц.

Внезапно разглядев, что именно у него в руке, полицейский поспешно передал дилдо своему коллеге-констеблю, который взял этот предмет у основания головки, лишь затем признав в нем сильно увеличенный мужской член, который он сразу же передал таможенному инспектору. Все еще держа «Клео» в левой руке, таможенный инспектор схватил дилдо за мошонку; затем он бросил роман и вырвал носок из руки первого изумленного полицейского. Но вложить внушительный пенис оказалось труднее, чем выложить, и в спешке таможенный инспектор вставил предмет не так, как следовало. В результате яйца застряли в пятке носка, где выпятились некрасивым бугром, а сизая головка предмета, словно пережившего обрезание, свободно выглядывала из открытого конца носка. Отверстие в головке члена, казалось, смотрело на таможенного инспектора и констеблей, как пресловутый дурной глаз.

– Где вы остановиться? – спросил один из полицейских Нэнси.

Он яростно вытирал руку о гетры на ногах – возможно, от смазки на искусственном члене.

– Всегда держать сумка при себе, – посоветовал ей другой констебль.

– Перед как сесть такси, договориться цена с водителем, – сказал первый полицейский.

Таможенный инспектор больше не смотрел на нее. Она ожидала чего-то похуже; безусловно, дилдо мог бы вызвать плотоядные ухмылки – по крайней мере, грубый или даже с намеками смех. Но она была на земле лингама – или так ей казалось. Разве здесь не поклонялись фаллическому символу?

Нэнси вспомнила, что читала о пенисе как символе бога Шивы. Может быть, то, что Нэнси перевозила в своей мешковатой сумке, было самым реалистичным лингамом (пусть и преувеличенным) из всех, что эти люди когда-либо здесь видели. Может, она допустила какое-то святотатство по отношению к этому символу – вот почему они поскорее отвязались от нее? Но констебли и таможенный инспектор не думали ни о лингамах, ни о боге Шиве; они были просто потрясены этим переносным пенисом.

Бедной Нэнси пришлось самой найти выход из аэропорта, где ее с пронзительными криками окружили владельцы такси. Нескончаемый ряд их авто терялся где-то в адской тьме этого отдаленного района Бомбея; кроме как в оазисе аэропорта, в районе Санта-Крус не было никаких огней – в 1969 году отеля «Сахар» там еще не существовало. И было уже около трех часов ночи.

Нэнси пришлось поторговаться с таксистом насчет платы за поездку до Бомбея. Заплатив вперед, она столкнулась с некоторыми трудностями, поскольку ее водитель был тамилом и новичком в Бомбее. Он утверждал, что не понимает ни хинди, ни маратхи; Нэнси услышала, как на чем-то напоминающем английский он спрашивал других таксистов, как доехать до «Таджа».

– Леди, вы не хотеть идти с ним, – сказал ей один из таксистов, но она уже заплатила и сидела на заднем сиденье машины.

Пока они ехали по направлению к городу, тамил продолжал вести нескончаемые дебаты с другим водителем-тамилом, который вел свое такси в опасной близости к их авто; несколько миль они так и ехали – мимо неосвещенных трущоб в предрассветной безмерной тьме, в которой обитатели этих трущоб угадывались только по запахам своих экскрементов, пепелищ или догорающих костров. (Что они сжигали? Мусор?) Когда на окраине Бомбея появились первые тротуары, по-прежнему без электрического света, два тамила продолжали мчаться бок о бок – даже через круговые перекрестки, эти дикие карусели, – и их обмен мнениями постепенно набирал обороты, переходя от аргументов к оскорбительным сравнениям и далее – к угрозам, которые (пусть даже на тамильском) звучали для Нэнси весьма устрашающе.