– Вам надо помыться, прежде чем я сделаю разрез, – сказал доктор Дарувалла.
Он посмотрел на ее руки; казалось, у нее под ногтями запеклась засохшая кровь. Молодая женщина еще раз пожала плечами, и доктор Дарувалла отступил на шаг назад.
– Так… где вы хотите сделать это? – спросила она, оглядываясь по сторонам.
В таверне бармен наблюдал за ними. На террасе ресторана занят был только один из столиков. Трое мужчин пили фени; даже эти пьяные любители фени наблюдали за девушкой.
– Там у нас в отеле ванна, – пояснил доктор. – Моя жена поможет вам.
– Я знаю, как принимать ванну, – сказала молодая женщина.
Фаррух думал, что она не могла прийти издалека с такой ногой. Пока она ковыляла между таверной и отелем, ее хромота бросалась в глаза; поднимаясь по лестнице в номер, она тяжело опиралась на перила.
– Вы что, прошли весь путь пешком от самой Анджуны? – спросил Фаррух.
– Я из Айовы, – ответила она.
В первое мгновение доктор Дарувалла ничего не понял, силясь вспомнить, где в Гоа эта Айова. Затем он рассмеялся, но она его не поддержала.
– Я имел в виду, где вы остановились в Гоа? – спросил он.
– Я не собираюсь останавливаться, – сказала она. – Я уеду на пароме в Бомбей, как только смогу ходить.
– Но где же вы порезали ногу? – спросил он.
– На стекло наступила, – сказала она. – Где-то возле Анджуны.
Этот разговор и картина того, как она карабкается по лестнице, утомили доктора Даруваллу. Он вошел в номер, опередив девушку; он хотел предупредить Джулию, что нашел на пляже пациентку – или что она нашла его.
Фаррух и Джулия ждали на балконе, пока молодая женщина примет ванну. Они ждали довольно долго, обмениваясь короткими репликами и вопросительно поглядывая на потрепанный холщовый рюкзак девушки, который она оставила у них на балконе. По-видимому, вопрос смены одежды перед ней не стоял, поскольку одежда в рюкзаке была грязнее, чем та, в которой девушка пришла, хотя это было трудно себе представить. Рюкзак украшали странные тряпичные значки – эмблемы времени, как предположил доктор Дарувалла. Он узнал символ мира, цветы пастельных тонов, мультяшного кролика Багз-Банни, флаг США с наложенной на него мордой свиньи и еще один серебряный череп со скрещенными костями. Доктор не узнал черно-желтую птицу с угрожающим выражением; он сомневался, что это была версия американского орла. Доктор никоим образом не мог быть знаком с ястребом Херки – грозным символом спортивных команд из университета штата Айова. Присмотревшись, Фаррух прочел слова под черно-желтой птицей: ВПЕРЕД, ЯСТРЕБЫ!
– Она, должно быть, из какого-то странного клуба, – сказал доктор жене.
В ответ Джулия вздохнула. Так она изображала свое равнодушие; однако она еще пребывала чуть ли не в шоке от вида огромной молодой женщины, не говоря уже о больших пучках светлых волос у девушки под мышками.
В ванной комнате девушка дважды наполняла ванну. В первый раз – чтобы побрить ноги, но не подмышки; волосы под мышками были знаком ее бунта – она считала их и те, что на лобке, своим «мехом». Она воспользовалась бритвой доктора Даруваллы, подумав, не украсть ли ее, но затем вспомнила, что оставила свой рюкзак на балконе. Это ее расстроило; она пожала плечами и положила бритву туда, где нашла. Снова наполнив ванну, она сразу же в ней заснула – настолько была утомлена, но проснулась, едва вода дошла до ее рта. Она намылилась, вымыла шампунем волосы, ополоснулась. Затем спустила воду и, не вылезая, стала наполнять ванну в третий раз, глядя, как прибывает вода.
Что озадачивало ее по поводу этих убийств, так это то, что она не могла найти в себе ни малейшего чувства раскаяния. Эти убийства случились не по ее вине – не важно, несла она невольную ответственность за них или нет. Она отказалась испытывать чувство вины, потому что абсолютно ничего не могла бы сделать для спасения жертв. Если бы не смутные мысли о том, что она и не пыталась предотвратить убийства. В конце концов она решила, что она тоже жертва, и над ней, жертвой, как бы восходило нечто вроде вечного всепрощения, которое было таким же ощутимым, как пар над ванной.
Она застонала; вода была настолько горячей, насколько можно было выдержать. Ее поразила пленка грязи на поверхности воды. Это была ее третья ванна, но грязь все еще выходила из нее.
11
Дилдо
Для каждого путешествия есть свой повод
Это вина ее родителей, решила она. Ее звали Нэнси, она приехала из штата Айова, где родители, выходцы из Германии, содержали свиноферму, и она была хорошей девочкой в средней школе в небольшом городке штата Айова. Затем она поступила в университет в Айова-Сити. Будучи грудастой блондинкой, она имела шансы возглавить группу поддержки, хотя ей не хватало личностных черт и ее не избрали; однако девушки из группы поддержки познакомили ее со многими футболистами. Там было много вечеринок и много того, с чем Нэнси не была знакома, и она не только впервые переспала с мальчиком – она переспала со своим первым негром, со своим первым гавайцем и еще с одним человеком, которого совсем не знала: он приехал из Новой Англии, то ли из Мэна, то ли из Массачусетса.
В конце первого семестра ее отчислили из университета штата Айова, и когда она вернулась домой в маленький городок, где выросла, то оказалось, что она беременна. Она все еще считала себя хорошей девочкой, настолько хорошей, что без вопросов последовала совету своих родителей: родить ребенка, отдать его на усыновление и получить работу. Она пошла на работу в местный магазин хозяйственных товаров, в отдел поставок кормов и зерна, когда еще вынашивала ребенка, и вскоре начала сомневаться в мудрости советов своих родителей – мужчины в возрасте ее отца стали делать ей гнусные предложения, хотя она еще была на сносях.
Она родила ребенка в Техасе, где врач сиротского приюта не позволил ей увидеть его – медсестры даже не дали ей знать, какого пола ребенок, и когда она вернулась домой, родители усадили ее перед собой и сказали, что, как они надеются, она усвоила свой «урок» и теперь будет вести себя «как подобает». Мать сказала, что она молилась, чтобы какой-нибудь порядочный человек в городе «простил бы» ее и в один прекрасный день женился на ней. Отец сказал, что Бог был «снисходителен» к ней, но подчеркнул, что Бог не склонен снисходить дважды.
Некоторое время Нэнси старалась соответствовать родительским наставлениям, но слишком многие пытались соблазнить ее – мужчины считали ее легкой добычей, а слишком многие женщины были еще хуже: они были уверены, что она уже спит со всеми. Этот опыт, посланный ей словно в наказание, странно подействовал на нее; она не стала поносить футболистов, которые поучаствовали в ее падении, – скорее, ей больше всего была противна собственная наивность. Она не считала себя безнравственной. Что убивало ее, так это ощущение, что она дура. И с этим ощущением пришел гнев, прежде ей неведомый, – он был чужд ей; тем не менее этот гнев был такой же частью ее, как плод, который она так долго вынашивала, но так никогда и не увидела.
Она заказала себе паспорт. Получив его, она до последнего цента обчистила хозяйственный магазин – особенно отдел поставок кормов и зерна. Она знала, что ее семья была родом из Германии, и подумала, что туда ей и следует отправиться. Самый дешевый рейс (из Чикаго) был во Франкфурт; но если Айова-Сити был слишком сложным для Нэнси, то она оказалась совершенно не готова к встрече с оборотистыми молодыми немцами, которые крутились возле Хауптбанхоф[61] и на Кайзерштрассе, где она почти сразу же наткнулась на высокорослого торговца тяжелыми наркотиками по имени Дитер. Он был редким мерзавцем.
Он научил ее выдавать себя за проститутку в этих ужасных переулках, названных как немецкие реки и выходящих на Кайзерштрассе, – это был ее первый криминал, пусть мелкий, но волнующий. Она запрашивала такую цену, что только тупые богатые туристы или бизнесмены готовы были следовать за ней в жалкую комнатенку на Эльбештрассе или на Мозельштрассе; Дитер уже ждал там. Нэнси заставляла клиента заплатить еще до того, как она отпирала дверь комнаты; едва они оказывались внутри, как неожиданно выскакивал Дитер, грубо хватал ее и швырял на кровать, обвиняя в неверности и непорядочности, угрожая убить, тогда как клиент, заплативший за ее услуги, неизменно убегал. Никто из мужчин ни разу не попытался ее защитить. Нэнси нравилось обращать в свою пользу их похоть – в их неизменной трусости было что-то отрадное. Она считала, что сводит счеты с теми мужчинами, которые заставляли ее чувствовать себя такой жалкой в отделе поставок кормов и зерна.
