Когда Фарруху было десять или двенадцать лет и он учился в колледже при церкви, брату Габриэлю было лет двадцать шесть или двадцать восемь; доктор Дарувалла вспомнил, что в то время брат Габриэль еще пытался освоить языки хинди и маратхи, а его английский был мелодичным, с испанским акцентом. Это был невысокий крепкий мужчина в черной сутане – он поучал армию вооруженных вениками уборщиков, которые поднимали тучи пыли с каменных полов. Доктор вспомнил, что брат Габриэль вдобавок к почте отвечал и за прочую прислугу – в саду, на кухне, а также в прачечной. Но страстью его были иконы. Он был дружелюбным, энергичным человеком, не интеллектуалом и не священником, и доктор Дарувалла подсчитал, что сегодня брату Габриэлю было около семидесяти пяти. Неудивительно, что он теряет письма, подумал Фаррух.

Так что никто не знал точно, когда должен прибыть близнец Дхара! Отец Сесил добавил, что американец практически сразу же начнет исполнять свои обязанности преподавателя. Иезуитский колледж не относил к празднику неделю между Рождеством и Новым годом; выходные полагались только на Рождество и Новый год, о чем с раздражением вспомнил бывший ученик колледжа Фаррух. Доктор предположил, что это было связано с недовольством многих родителей, которые, принадлежа к иным конфессиям, считали, что значение Рождества явно преувеличено.

Отец Сесил высказал мнение, что, возможно, молодой Мартин свяжется с доктором Даруваллой раньше, чем вступит в контакт с кем-либо из церкви или колледжа Святого Игнатия. Или, возможно, американец уже дал о себе знать доктору? Дал о себе знать? – в панике подумал доктор.

Итак, близнец Дхара должен прибыть со дня на день, а Дхар до сих пор ничего не знает! И наивный американец прибудет в аэропорт в два или три часа ночи; в это время прибывают все рейсы из Европы и Северной Америки. (Доктор Дарувалла подумал, что все американцы, приезжающие в Индию, «наивны».) В тот ужасающе ранний час Святой Игнатий будет в буквальном смысле слова заперт – как за́мок, как армейские бараки, как лагерь для военнопленных или пусть как монастырь. Если священники и братья не знали точно, когда прибывает Мартин Миллс, никто не оставит для него никакого света или хотя бы открытых дверей, никто не встретит его самолет. И естественно, что сбитый с толку миссионер может направить свои стопы непосредственно к доктору Дарувалле; он может просто объявиться на докторском пороге в три или четыре часа ночи, то есть уже утра. (Доктор Дарувалла предполагал, что все миссионеры, приезжающие в Индию, бывают «сбиты с толку».)

Фаррух не мог вспомнить, что он написал Вере. Дал ли он этой ужасной женщине свой домашний адрес или адрес больницы для детей-инвалидов? Знаменательно, что она упомянула в письме к нему клуб «Дакворт». Из всего Бомбея, из всей Индии Вера, видимо, помнила только «Дакворт». (А корову, несомненно, хотела бы выбросить из памяти.)

– К черту чужие проблемы! – бормотал вслух доктор Дарувалла.

Он хирург, и как таковой он исключительно четок и добропорядочен. Явная неряшливость человеческих отношений потрясала его, особенно те отношения, за которые он чувствовал собственную особую ответственность. Брат – сестра, брат – брат, ребенок – родитель, родитель – ребенок. Что же случилось с людьми, если они устроили такой кавардак из этих базовых отношений?

Доктор Дарувалла не хотел скрывать Дхара от его близнеца. Он не хотел причинять боль Дэнни, предоставляя тому жестокие доказательства неверности и лжи Веры, но он чувствовал, что, прикрывая ее обман, он, по сути, защищает ее. Что касается Дхара, то сын настолько пропитался отвращением ко всему, чего наслушался о своей матери, что уже к двадцати годам перестал интересоваться ею; он никогда не выказывал желания что-то узнать о ней, а тем более встретиться. Можно допустить, что после тридцати он проявлял большой интерес к судьбе отца, но позднее, похоже, смирился с тем, что никогда о нем не узнает. Пожалуй, тут правильнее сказать не «смирился», а «окреп в убеждении».

К тридцати девяти годам Джон Д. просто привык к мысли, что он не знает ни мать, ни отца. Но кто не хотел бы узнать своего близнеца или, по крайней мере, встретиться с ним? Почему бы просто не познакомить этого глупого миссионера с его двойником? – спросил доктор самого себя. «Мартин, это твой брат – тебе лучше привыкнуть к этому». (Доктор Дарувалла предполагал, что все миссионеры в той или иной степени глупцы.) Фаррух подумал, что так Вере и надо, если он скажет Мартину всю правду о близнеце. Возможно, это даже удержало бы Мартина Миллса от принятия сана священника. Это в докторе Дарувалле явно заговорил англиканец, который становился в тупик от самой идеи целомудрия, представлявшейся ему абсолютным узилищем.

Фаррух вспомнил, что́ его сварливый отец говорил о целомудрии. Лоуджи рассматривал эту тему в свете опыта Ганди. Махатма женился в тринадцать лет; ему было тридцать семь, когда он принял обет сексуального воздержания. «Значит, по моим расчетам, – сказал Лоуджи, – у него было двадцать четыре года секса. Многие за всю жизнь не имеют столько лет секса. А Махатма выбрал сексуальное воздержание после двадцати четырех лет сексуальной активности. Да он был просто чертов бабник с кучей примкнувших Марий Магдалин!»

О чем бы ни высказывался его отец, это, как помнит Фаррух, был гремевший сквозь годы голос непререкаемого авторитета, поскольку старый Лоуджи изъяснялся в одной и той же напористой и вдохновенной манере; он издевался, он унижал, он провоцировал, он поучал. Давал ли он хороший совет (как правило, медицинского характера) или исходил из самых мрачных предрассудков – или выражал ни на что не похожее, до крайности упрощенное мнение, – у Лоуджи был тон самопровозглашенного эксперта. С каждым, о чем бы ни шла речь, он включал этот свой знаменитый тон, который сделал ему имя в дни борьбы за независимость Индии и в дни ее раздела, когда он так авторитетно ставил вопрос о медицине катастроф. («Перед тем как заняться переломами или ранами, в первую очередь обращайте внимание на утраченные конечности и крайне тяжелые травмы. Лучше всего, чтобы травмами головы занимались специалисты, если таковые имеются».) Жаль, что такой разумный совет был потрачен впустую на «движение», которое продлилось недолго, хотя нынешние добровольцы в данной области до сих пор говорили, что «медицина бунта» – это достойное дело.

Повозившись в прошлом, доктор Фаррух Дарувалла попытался высвободиться оттуда и вернуться в настоящее. Он заставил себя взглянуть на мелодраму двойника Дхара как на конкретную текущую проблему. И тут его словно обдало свежестью – доктор подумал, что Дхар сам должен решить, следует ли сообщать бедному Мартину Миллсу, что у того есть брат-близнец. Мартин Миллс был не тем близнецом, которого доктор знал и любил. Все зависело от того, что захочет любимый доктором Джон Д.: признать своего брата или не признать его. И к черту Дэнни и Веру и весь тот хаос, который они сотворили из своей жизни, – и, главное, к черту Веру. Ей уже шестьдесят пять, подумал Фаррух, а Дэнни был почти на десять лет старше; оба достаточно взрослые, чтобы самим разгребать это…

Но размышления доктора Даруваллы был полностью сметены следующим телефонным сообщением, рядом с которым все соображения насчет того, что делать с Дхаром и его близнецом, превратились в пустую сплетню, в никчемную ерунду.

– Это Пател, – сказал голос, который мгновенно впечатлил Фарруха неведомой ему беспристрастностью.

Анестезиолог Пател? Рентгенолог Пател? Это было гуджаратское имя – в Бомбее было не так уж много Пателов. А затем, с ощущением внезапного холода – почти такого же, как в голосе самого его автоответчика, – Фаррух осознал, кто это был. Это был заместитель комиссара Пател, настоящий полицейский. Вероятно, он был единственным гуджаратцем в полиции Бомбея, подумал Фаррух, – наверняка местные полицейские были в основном маратхами.

– Доктор, – сказал детектив, – есть совершенно другая тема, которую мы должны обсудить, только, пожалуйста, без Дхара. Я хочу поговорить с вами наедине.