По окончании мессы он постоял перед витриной с мужскими костюмами в магазине «Брукс Бразерс»; на манекенах были галстуки с изображением рождественской елки – Мартина же поразила гладкость лиц манекенов, напомнивших ему о прекрасном цвете лица Арифа. Кроме как у этой витрины, Мартин больше нигде не задерживался и поспешил обратно – прямиком к люкс-отелю «Риц». Открывая дверь, он порадовался, что взял ключи от номера, поскольку ему показалось, что его мать разговаривает по телефону – это был односторонний разговор, только Верины слова. Но затем до него дошел ужасный смысл этих слов.

«Хочу, чтоб ты снова кончил, – говорила его мать. – Я абсолютно уверена, что ты можешь еще раз кончить, – я чувствую тебя. Ты ведь скоро снова кончишь, правда же? Правда?»

Дверь в спальню матери была приоткрыта – притом немного шире, чем Вере нравилось, – и Мартин Миллс мог видеть ее голую спину, голые бедра и выпуклые ягодицы. Вера сидела верхом на Арифе Коме, который безмолвно лежал под ней; Мартин был рад, что он не видит лица своего соседа по комнате.

Слыша голос матери, Мартин тихо покинул номер. Возвращаясь на Изабелл-стрит, Мартин подумал, не его ли собственные откровения насчет склонности Арифа к мастурбации подсказали Вере идею соблазнения; вероятно, его мать уже имела в виду соблазнить Арифа, а рассказ про мастурбацию только подтолкнул ее к действию.

Мартин Миллс сидел как пришибленный в церкви Пресвятой Девы Марии Победительницы, подобно тому как он сидел в ожидании мессы в церкви Святого Игнатия. Брат Габриэль уже начал беспокоиться о нем. Сначала эта ночная молитва «я буду индейку, я буду индейку», а потом, уже по окончании мессы, миссионер опустился на колени, как будто ждал следующей мессы. Именно так он и поступил в церкви Пресвятой Девы Марии Победительницы на Изабелл-стрит – он ждал следующей мессы, как если бы одной ему было недостаточно.

Что еще встревожило брата Габриэля, так это пятна крови на кулаках миссионера. Брат Габриэль не мог знать о носе Мартина, ибо рана перестала кровоточить и представляла собой почти засохшую корку возле ноздри; но брат Габриэль задавался вопросом об окровавленных носках, которые Мартин Миллс сжимал в руках. Между суставами пальцев миссионера и под его ногтями запеклась кровь, и брат Габриэль опасался, что источником кровотечения, возможно, были ладони. Вот что нам нужно сделать для успешного празднования нашего юбилейного года, подумал брат Габриэль, чтобы открылись и закровоточили стигматы!

Но позже, когда Мартин вел утренние занятия, все, как говорится, встало на свои места; он был весел с учениками, смирен с другими учителями, хотя как учитель он имел больше опыта, чем многие из сотрудников колледжа Святого Игнатия. Наблюдая, как новый схоласт общается и с учениками, и с сотрудниками миссии, отец настоятель отбросил свои прежние опасения, что этот американец может оказаться сумасшедшим фанатиком. А отец Сесил счел, что Мартин Миллс оправдал все его надежды – он и умен, и полон человеческого обаяния.

Брат Габриэль умолчал о молитве по поводу индейки и об окровавленных носках, но обратил внимание на то, что среди набора серьезных выражений на лице схоласта подчас исподволь мелькала блуждающая улыбка. Казалось, Мартин глубоко задет каким-то воспоминанием – как будто смуглое, с гладкой кожей лицо какого-нибудь пятнадцатилетнего старшеклассника вызывало в памяти миссионера еще кого-то, кого он когда-то знал, – во всяком случае, так представлялось брату Габриэлю. Это была невинная, приветливая улыбка – пожалуй, даже слишком дружелюбная, думал брат Габриэль.

Но Мартин Миллс просто вспоминал. Вернувшись в школу Фессенден после Дня благодарения, он подождал, пока везде выключат свет, а затем сказал то, что хотел сказать.

– Ебарь, – тихо сказал Мартин.

– Что-что? – спросил его Ариф.

– Я сказал – ебарь.

– Это такая игра? – спросил Ариф после слишком долгого молчания.

– Ты знаешь, что я имею в виду, ты – ебарь моей матери, – сказал Мартин Миллс.

После очередной долгой паузы Ариф сказал:

– Она сама меня заставила – как-то так…

– Ты, вероятно, что-то подхватил, – сказал своему соседу по комнате Мартин. На самом деле Мартин не имел в виду никакой заразной болезни, и ему и в голову не пришло, что Ариф, может, влюбился в Веру. Он был удивлен, когда Ариф набросился на него в темноте и начал бить его по лицу.

– Не смей так говорить о своей матери! – крикнул турок. – Не смей! Она прекрасна!

Их драку прекратил мистер Вимс, смотритель общежития; ни один из мальчиков не пострадал, оба они не умели драться. Мистер Вимс был само добродушие; для того чтобы разнять настоящих драчунов, он был бы совершенно бесполезен. Он был учителем музыки, а может, даже гомосексуалистом, если возвращаться в прошлое, но никто о нем так не думал (за исключением нескольких упертых жен преподавателей, из породы тех, кто считает, что любой неженатый мужчина старше тридцати лет – педик). Мальчики очень любили мистера Вимса, несмотря на то что он не принимал никакого участия в спортивной жизни школы. В своем отчете дисциплинарному комитету смотритель назвал стычку между Мартином и Арифом словом «разлад». Этот неудачный выбор слова имел серьезные последствия.

Позже, когда Арифу Коме был поставлен диагноз «гонорея» и когда он не сказал школьному врачу, где заразился, подозрение упало на Мартина Миллса. Слово «разлад» подразумевало ссору с партнером-любовником, по крайней мере в представлении более маскулинных членов дисциплинарного комитета. Мистеру Вимсу было поручено выяснить у мальчиков, не гомосексуалисты ли они и не занимались ли они этим делом. Смотритель более благосклонно относился к предположению, что Ариф и Мартин «занимаются этим», чем любой из мужланов-преподавателей.

– Ребята, если вы любовники, то ты, Мартин, тоже должен обратиться к врачу, – объяснил им ситуацию мистер Вимс.

– Скажи ему! – посмотрел на Арифа Мартин.

– Мы не любовники, – сказал Ариф.

– Верно, мы не любовники, – повторил Мартин и посмотрел на Арифа. – Но давай, скажи ему. Имей смелость.

– «Скажи ему» что? – спросил смотритель общежития.

– Он ненавидит свою мать, – пояснил Ариф. Мистер Вимс был знаком с Верой; он мог понять, о ком речь. – Он собирается сказать вам, что я заразился от его матери, – настолько он ненавидит ее.

– Он трахал мою мать, или, вернее, она трахалась с ним, – сказал Мартин мистеру Вимсу.

– Теперь вам понятно, что я имею в виду? – сказал Ариф Кома.

В большинстве частных школ коллектив преподавателей состоит из истинно святых людей и тупых уродов. Мартину и Арифу повезло, что смотритель их общежития был учителем из категории святых; а еще мистер Вимс был весьма доброжелателен… возможно, он был более терпим к пороку, чем обычный человек.

– Ну пожалуйста, Мартин, – сказал смотритель общежития. – О венерическом заболевании, особенно в мужской школе, лучше говорить правду. Какие бы чувства ты ни испытывал к матери, мы хотим выяснить истину, а не наказать кого-либо – это единственное, что мы можем тебе посоветовать. Как нам помочь тебе, как подсказать, что тебе следует делать, если ты не скажешь нам правду?

– Моя мать трахалась с ним, пока, как она думала, я на мессе, – сказал Мартин мистеру Вимсу.

Мистер Вимс закрыл глаза и улыбнулся; он так делал, когда принимался считать про себя, ради того чтобы проявить терпение.

– Я хотел защитить тебя, Мартин, – сказал Ариф Кома, – но вижу, что это бесполезно.

– Пожалуйста, мальчики… один из вас говорит неправду, – сказал смотритель общежития.

– О’кей, давай скажем ему, – повернулся Ариф к Мартину. – Согласен?

– О’кей, – ответил Мартин. Он знал, что любит Арифа; три года тот был его единственным другом. Если Ариф хочет сказать, что они – любовники, стоит ли возражать? Ариф был единственным человеком, кому, если нужно, Мартин готов был уступить. – О’кей, – повторил Мартин.

– Что о’кей? – спросил мистер Вимс.