Следственное дело было представлено на заключение духовного собора. Митрополит Иов от имени собора объявил, что Нагие с братьею виновны в напрасных убийствах, но что это дело земское и все в царской руке, а что их обязанность (духовенства) молить Бога о многолетии государя и государыни и о тишине междоусобной брани. Нагих разослали в заточение по дальним городам; самое царицу Марью постригли в Никольском монастыре на Выксе (близ Череповца). А угличан за убийство 12 человек осудили как мятежников против царской власти: до 200 человек были наказаны смертью или отнятием языка; часть граждан рассадили по темницам, а большую часть сослали в Сибирь и там заселили ими город Пелым. Самый колокол, звонивший набат, был отослан в Тобольск. Город Углич, дотоле торговый и людный, после того запустел. Но следственное дело не нашло доверия у современников. В народе упорно держался слух, что царевич был убит клевретами Бориса Годунова; этот слух нашел отголосок в русских летописях и в иностранных известиях того времени.

В связи с помянутым слухом, в народе распространялись вообще подозрительность и недоверие к действиям Б. Ф. Годунова, доходившие до нелепости. Так, в июне того же 1591 года в Москве произошел большой пожар, причем сильно пострадал Белый город. В народе пошла молва, что это Годунов велел поджечь город, чтобы отклонить царя Федора Ивановича от поездки в Углич, куда он будто бы собирался для личного расследования о смерти царевича Димитрия. А когда Борис стал слишком щедро помогать погорельцам, и эту щедрость истолковали в смысле заискивания перед народом по причине все того же преступления. В июле месяце совершился известный набег на Москву Казы-Гирея и нашлись люди, которые стали обвинять Годунова, будто он подвел хана, чтобы отвлечь общее внимание от смерти царевича Димитрия. Осторожный, сдержанный правитель старался ласками и щедротами приобретать народное расположение; поэтому царские милости при объявлении об них обыкновенно связывались с именем Годунова, т. е. раздавались как бы по его ходатайству; а немилости являлись «по совету» с боярской думой. Но помянутая злая клевета сильно раздражила правителя, так что начались розыски; оговоренных пытали, резали им языки, морили в темницах. В 1592 году Ирина Федоровна разрешилась от бремени дочерью; царь и народ радостно приветствовали это событие. Но в следующем году маленькая царевна, названная Феодосией, скончалась, к великой горести родителей. И тут нашлись клеветники, которые обвиняли Годунова в ее смерти. Любопытно, однако, как быстро исчезло с исторической сцены потомство Ивана III. В Рижской крепости, занятой поляками, проживала вдова титулярного ливонского короля Магнуса, Марья Владимировна, с маленькой дочерью своей Евдокией. Годунов обещанием разных благ убедил ее воротиться в Москву. Но тут ее заставили постричься в монахини, а ее дочь вскоре умерла, и смерть эту также приписали ненасытному честолюбию Бориса, расчищавшего себе путь к престолу устранением всех лиц, могущих иметь на него какие-либо притязания. Известный крещеный касимовский хан Симеон Бекбулатович, которого Грозный когда-то шутя поставил царем над земщиной, после смерти царевича Димитрия лишился зрения, и в этом несчастии молва, передаваемая нам летописцами, обвиняла Годунова!^{61}

Стремление Бориса Федоровича к престолу, по словам летописцев, выражалось и в его обращении к ведунам, которых он призывал и спрашивал о будущем. Черта, вполне согласная с суевериями того времени. Прибавляют, что эти волхвы будто бы предсказали Годунову, что он действительно будет царствовать, но не более семи лет, а Борис на сие воскликнул: «хотя бы и семь дней, но только царствовать!» Подозрительность и клевета в отношении к нему достигли до того, что некоторые сказания приписывают ему отравление самого Федора Ивановича, своего благодетеля, смерть которого ставила Бориса в положение трагическое. Ему оставалось только два исхода: или достижение трона, или падение, которое в лучшем случае привело бы его в монастырь, а в худшем на плаху. Конечно, он выбрал первый исход, и этим выбором многое объясняется в его поведении.

Болезненный Федор Иванович достиг только сорокалетнего возраста. Он тяжко занемог и скончался 7 января 1598 года. Так как с ним прекращался царствовавший род, то, естественно, все ожидали, какое распоряжение он сделает относительно престолонаследия. На этот счет существуют различные известия. По одним, перед смертью на вопросы патриарха и бояр, кому приказывает царство и царицу, он отвечал: «в сем моем царстве и в вас волен создавший нас Бог; как Ему угодно, так и будет; а с царицей моей Бог волен, как ей жить, и о том у нас улажено». Но прощаясь наедине с Ириной, он, по тому же сказанию, «не велел ей царствовать, а повелел иноческий образ принять». По другим, более достоверным известиям, наоборот, он завещал престол своей супруге Ирине, а исполнителями своей духовной или своими душеприказчиками назначил патриарха Иова, двоюродного брата своего Федора Никитича Романова-Юрьева и шурина своего Бориса Федоровича Годунова. Когда звон большого Успенского колокола возвестил о кончине Федора, народ толпами устремился в Кремлевский дворец, чтобы проститься с усопшим государем; причем поднялся громкий плач и раздались многие стенания. Верим, что народная горесть была вполне искренняя; ибо давно уже Россия не испытывала такого сравнительно тихого и благополучного времени, как четырнадцатилетнее царствование Федора Ивановича, которое особенно выигрывало в общем мнении после столь бедственной второй половины царствования Ивана IV. При всем своем слабоумии, Федор за свою набожность и целомудренную жизнь, очевидно, был любим народом и почитаем почти за святого человека. А главное, вследствие прекращения царского рода, русских людей удручали опасения за будущее. Более всех плакала и убивалась сама Ирина Федоровна. Кроме нежной привязанности к почившему супругу, она выражала глубокое горе о своей бездетности. По словам современника, причитая над телом супруга, она, между прочим, восклицала: «увы мне смиренной вдовице, без чад оставшейся… мною бо ныне единою ваш царский корень конец приял». На другой день, 8 января, последний государь из дому Владимира Великого с обычными обрядами был погребен в Архангельском соборе.

Бояре, чиновники и граждане беспрекословно присягнули Ирине Федоровне; таким образом, повторялся случай, бывший в малолетстве Грозного, с тем различием, что Ирина могла не только править государством подобно Елене Глинской, но и прямо царствовать. Но характер ее был совсем иной: весьма набожная и чуждая властолюбия, она уже привыкла руководствоваться в делах политических исключительно советами своего брата, и теперь, по-видимому, имела только одно честолюбие, одно намерение: посадить его на престол Московского государства. С этим намерением вполне согласовалось ее дальнейшее поведение. На девятый день по кончине супруга Ирина удалилась в московский Новодевичий монастырь и там вскоре постриглась под именем Александры, предоставляя духовенству, боярам и народу избрать себе нового царя. По наружности управление государством перешло в руки патриарха Иова и боярской думы; но душой правительства по-прежнему оставался Борис Годунов, которому патриарх Иов был предан всем сердцем. А правительственные грамоты продолжали выдаваться «по указу» царицы Ирины.

Теперь, когда выступил на первый план вопрос об избрании царя, естественно, между знатнейшими русскими боярами находилось немало потомков Владимира Великого, которые еще живо помнили о своих удельно-княжеских предках и считали себя вправе занять праздный московский трон. Но никто из них не решался заявить какие-либо притязания, не имея для них никакой надежной опоры в народе. В последнее время ближе всех стояли к трону две боярские фамилии: Шуйские, или Суздальские, ведшие свой род от Александра Невского, и Романовы-Юрьевы, близкие родственники последних государей с женской стороны, двоюродные братья Федора Ивановича. Однако и они ясно видели, что их время еще не наступило. Законной царицей почиталась теперь Ирина Федоровна, а у нее был родственник еще более близкий, родной брат Борис; на его стороне были все выгоды и все обстоятельства. В его пользу действовали два самых могущественных союзника: патриарх Иов и царица-инокиня Александра; говорят, что первый разослал по России надежных монахов, которые везде внушали духовенству и народу о необходимости избрать в цари Бориса Годунова; а вторая тайно призывала к себе военнослужилых сотников и пятидесятников и раздавала им деньги, чтобы они в той же необходимости убеждали своих подчиненных. Но еще более сильным аргументом в пользу Годунова говорила его прошедшая деятельность и умное управление делами: народ привык к его управлению; а наместники и чиновники, лично им поставленные и возвышенные, естественно, тянули общественное мнение в его сторону. Поэтому нет достаточных оснований отвергать следующий рассказ некоторых иностранцев. Когда Ирина удалилась в монастырь, то дьяк и печатник Василий Щелкалов вышел к народу, собравшемуся в Кремле, и предложил принести присягу на имя боярской думы. «Не знаем ни князей, ни бояр — ответила толпа — знаем только царицу, которой присягали; она и в черницах мать России». На возражение дьяка, что царица отказалась от правления и что государству нельзя быть без правительства, толпа воскликнула: «да здравствует (или да царствует) брат ее Борис Федорович!» Никто не дерзнул противоречить сему восклицанию. Тогда патриарх с духовенством, боярами и народной толпой отправился в Новодевичий монастырь, куда, вслед за сестрой, часто стал удаляться и ее брат. Там патриарх начал просить царицу, чтобы она благословила своего брата на царство; просил Бориса принять это царство. Но последний отвечал решительным отказом и клятвенными уверениями, что ему никогда и на ум не приходило помыслить о такой высоте, как царский престол. Таким образом, это первое открытое предложение короны было отклонено Борисом. Но дело просто объясняется тем, что избрание царя должно было совершиться по приговору великой земской думы, собиравшейся из всех выборных людей всей Русской земли, и Борис только от нее мог принять свое избрание.