Имущества всех опальных и осужденных на смерть отныне должны были отбираться на государя. Все эти распоряжения исполнены были беспрекословно, как ни странны они казались русскому народу. Но воля государя в его глазах имела священный характер. Отделяясь от народа и окружая себя преданными, надежными телохранителями, очевидно, робкий тиран прежде всего думал оградить свою личную безопасность, за которую более всего страшился. А затем он думал уже без всякой помехи предаться утолению своей безумной ненависти к влиятельному в народе и гордому своими знатными предками боярскому сословию, многие члены которого были виновны в своей дерзости перед государем во время его малолетства и потом в своих притязаниях на право совета и отъезда.
Началась вторая вереница казней и опал. В числе первых казненных теперь был доблестный князь Александр Горбатый-Шуйский, потомок удельных князей Суздальских, отличившийся во время казанской осады; его казнили вместе с молодым сыном Петром. Современник рассказывает, что сын первый наклонил голову; но отец отвел его и сказал, что не хочет видеть его мертвым. Юноша уступил ему первый черед, взял в руки отрубленную голову отца, поцеловал ее и затем положил на плаху свою собственную. В ту же эпоху казнены: Петр Ховрин, окольничий Петр Головин, князья Петр Горенский-Оболенский, Иван Сухово-Кашин и Димитрий Шовырев. (Последний был посажен на кол, на котором мучился целый день, пока испустил дух). Князья Иван Куракин и Дмитрий Немаго насильно пострижены в монахи. С князей и бояр Василия Серебряного, Ивана Охлябинина, Ивана Яковлева, Льва Салтыкова, а также с Очина Плещеева взяты клятвенные грамоты о верной службе с денежными поручительствами. Князь же Михаил Воротынский возвращен из ссылки; причем с него взята запись с двойным поручительством в 15 000 рублях. В записи этой он клялся не отъехать ни к литовскому королю, ни к турскому султану или крымскому хану, или к нога-ям, ни к князю Владимиру Андреевичу! В то время многие дворяне и дети боярские также были заподозрены в изменнических замыслах, подверглись опале, лишены своего имущества и частию сосланы в новоприобретенную Казань.
Из имущества казненных и опальных царь обыкновенно раздавал награды своим опричникам, число которых не ограничилось одною тысячью, а впоследствии доведено было до 6000. Они набирались из молодых людей, принадлежавших к сословию дворян и детей боярских, и должны были отличаться удалью, отчаянною готовностью на все по царскому приказу. Они давали особую клятву на верную службу с обязанностию знать только одного государя, ради него забыть об отце и матери, доносить ему на изменников и не водить хлеба-соли с людьми земскими. Оделяя их дорогими конями, одеждами, оружием, царь придумал для них еще особое отличие: прикрепленные к седлам собачьи головы и метла, в знак того, что они грызут и метут царских недоброжелателей. Чтобы крепко привязать их к себе, тиран сквозь пальцы смотрел на их проступки; при столкновении с земскими людьми опричники всегда выходили из суда правыми; ибо судьи не смели их обвинять. Понятно, что, почувствовав свою безнаказанность, они скоро сделались бичом для мирных граждан, обижали их, грабили и нарочно заводили с ними тяжбы, чтобы взыскивать с них денежные пени. Но чем более становились они ненавистны народу и чем более от него отделялись, тем более Иоанн рассчитывал на их преданность к себе и верность. Самая Москва казалась ему небезопасным местопребыванием, и он стал большею частию проживать с своими опричниками в любимой им Александровской Слободе, расположенной посреди глухих Клязьменских лесов, которую он обратил в хорошо обстроенный город, огороженный каменною зубчатою стеною с башнями. Кругом стояли крепкие заставы с военною стражею, которая никого не пропускала без царского разрешения; почему жители стали вместо Слободы называть ее Неволею. Соединяя в себе кровожадность вместе с лицемерною на-божностию — как это обыкновенно бывает у робких тиранов, — Иоанн не только прилежал к церковной службе, но и простер свою набожность до того, что, если верить современникам, по наружности обратил свой дворец в монастырь, выбрал из опричников 300 человек братии, себя назвал игуменом, князя Вяземского келарем, Малюту Скуратова параклисиархом, или пономарем, и вместе с ним ходил на рассвете звонить к заутрене. Во время церковной службы он принимал участие в пении и чтении, а молился в землю так усердно, что на лбу у него оставались знаки поклонов. Во время братской трапезы сам совершал вслух душеспасительное чтение. Но все эти наружно-благочестивые занятия не мешали, конечно, самозванной братии ежедневно вдоволь и вкусно есть и пить, носить шитые золотом и опушенные соболем кафтаны под черными рясами и предаваться разным бесчинствам. Сам Иоанн, посреди однообразия сей мнимомонастырской жизни, развлекал себя пытками и казнями многочисленных жертв своей свирепости. А на ночь заставлял усыплять себя сказками, для чего держал особых слепцов-сказочников. Он не покидал также своей привычки к частым разъездам по областям для надзора за крепостями или на богомолье и на охоту (особенно любил медвежью травлю), а иногда являлся и в столицу, где казни принимали тогда ужасающий характер. Хотя он и поручил управление государством земским боярам, но в действительности они ничего не делали без его воли{44}.
Так называемая некоторыми писателями борьба Иоанна с боярским сословием, в сущности, никакой действительной борьбы не представляет, ибо мы не видим никакого серьезного противодействия неограниченному произволу тирана со стороны сего сословия. Очевидно, самодержавная власть в Московском государстве была уже настолько сильна и так глубоко вкоренилась в нравы и воззрения народа, что наиболее строптивым боярам не на кого было опереться, если бы они вздумали оказать какое-либо неповиновение. Им оставалось только орудие слабых и угнетенных — тайная крамола, и жестокие казни Ивана IV являлись бы до некоторой степени понятными, если бы доказано было существование какой-либо опасной для московского самодержавия боярской крамолы. Но таковой при Иване IV мы не видим. Нельзя же назвать опасною в этом смысле крамолою попытки некоторых бояр бегством в Литву спасти свою жизнь от кровожадного тирана или мстить ему за причиненные обиды и насилия. Хотя в последнем случае такие попытки, несомненно, имеют характер государственной измены, но подобные явления встречались во все времена и во всех государствах и не могут быть названы борьбою какого-либо сословия против государственного строя. В Москве было только одно сословие, которое могло оказать некоторое противодействие кровожадному самодурству Ивана IV, хотя бы только одним своим нравственным авторитетом. Мы говорим о высшем духовенстве. И как ни было оно в свою очередь зависимо от царской власти и угнетено тираном, оно все-таки выставило из среды себя достойного борца. Но любопытно, что этот человек вышел не из другого какого сословия, а именно из боярского. Следовательно, только чрез духовный авторитет сие сословие могло тогда проявить какой-либо открытый протест против тирана.
Митрополит Афанасий занимал первосвятительскую кафедру с небольшим два года. Устрашенный, вероятно, ужасами опричнины и не имея силы характера противостоять им, он отказался от своего сана и удалился в Чудов монастырь. Выбор Иоанна остановился было на Германе, архиепископе Казанском; но когда сей последний, еще до своего поставления, вздумал поучать царя и напоминать ему о Страшном суде, любимцы стали внушать Иоанну, что в сем митрополите он найдет второго Сильвестра, и убедили его отстранить Германа от митрополичьей кафедры. Посему несколько удивительным является то, что Иоанн пожелал возвести на эту кафедру такого мужа, как соловецкий игумен Филипп.
В миру Феодор, Филипп принадлежал к боярскому роду Колычовых, одному из родов, происшедших от известного Андрея Кобылы наравне с Захарьиными-Юрьевыми, Шереметевыми и др. Переход его от мирской суеты к иноческим подвигам в общих чертах напоминает историю подобных подвижников прежнего времени. В молодости своей Федор Колычев некоторое время находился при великокняжем дворе, и здесь узнал его Иоанн, тогда еще малолетний. Это было в последний год правления Елены, когда вследствие придворных крамол и переворотов семья Колычевых подверглась гонению. Житие Филиппа рассказывает, что, однажды услыхав на литургии слова Спасителя: «никто не может двема господинома работати», молодой боярин решился навсегда покинуть мир, и тайком ушел из столицы. После разных странствий он явился в Соловецкую обитель, и, никем незнаемый, принял на себя суровое послушание: рубил дрова, копал в огороде землю, работал на мельнице и на рыбной ловле. Постриженный в иноки, с именем Филиппа, и усердствуя к церковной службе, он продолжал также деятельно работать то в монастырской кузнице, то в хлебне и т. п. Еще при жизни престарелого игумена Алексея Филипп был уже избран его преемником. После его смерти, вступив в управление монастырем, Филипп вполне проявил свои замечательные хозяйственные способности. Он умножил и улучшил соляные варницы, служившие главным источником монастырских доходов; устроил мельницу, проведением каналов соединил многие озера и осушил болотистые места для сенокосов; на одном из островов построил скотный двор, развел рогатый скот и оленей, из шкур которых стали выделывать меха и кожи. Не однажды Филипп по делам своего монастыря посетил Москву и Новгород, к епархии которого принадлежала Соловецкая обитель, и выхлопотал для нее разные жалованные грамоты. Вообще, бедная дотоле, обитель сия при нем пришла в довольно цветущее состояние: он не давал времени для праздности и лени, а заставлял всех трудиться. Монастырь украсился новыми и притом каменными храмами. Слава его благочестия и строительных подвигов распространилась до царского двора. В 1566 году Иоанн вызвал его в Москву и объявил ему свое желание видеть его на кафедре митрополичьей. Филипп колебался принять сей высокий сан при трудных обстоятельствах того времени и указал на опричнину, как на великое зло, от которого страдает Русская земля. Иоанн разгневался, однако настоял на своем. Мало того, принимая митрополию, Филипп особой грамотой обязался: «В опричнину и в царский домовый обиход не вступаться и митрополии из-за опричнины не оставлять, и советоваться с царем, как прежние митрополиты советовались с его отцом и дедом». После того, с обычным торжеством, в Успенском соборе Филипп был поставлен на митрополичью кафедру освященным собором русских архиереев, 25 июля 1566 года.
