Митрополит Макарий едва не задохся от дыма в Успенском соборе, откуда он собственноручно вынес образ Богородицы письма св. Петра митрополита. В сопровождении протопопа Гурия, который нес за ним Кормчую книгу, Макарий взошел на Тайнинскую башню; но от дыма не мог тут долго оставаться; его на канате стали спускать на набережную Москвы-реки; канат вдруг оборвался, и митрополит так ушибся, что едва пришел в себя. Его отвезли в Новоспасский монастырь. Царь с семьей своей и с боярами уехал из города за Москву-реку в свое село Воробьево. На следующий день он с боярами навестил больного митрополита в Новоспасском монастыре. Тут некоторые, в том числе и духовник царский, протопоп Благовещенского собора Федор Бармин, начали говорить царю, будто Москва сгорела от какого-то волшебства, посредством которого вынимали сердца человеческие, мочили их водою и тою водою кропили город. Царь как бы внял такому грубому суеверию и неосторожно поручил боярам произвести розыск. Спустя несколько дней бояре приехали на Кремлевскую соборную площадь, собрали черных людей и начали их спрашивать: кто зажигал Москву? Черные люди, очевидно заранее подготовленные, закричали, что это княжна Анна Глинская со своими детьми волховала помянутым выше способом. На ту пору княжна Анна с сыном Михаилом находилась в своих ржевских поместьях, а другой ее сын Юрий стоял тут же среди бояр. Услыхав страшные слова, он поспешил укрыться в Успенский собор. Но толпа, наущаемая боярами, бросилась за ним, вытащила его из храма и, убив на месте, бросила его тело на торгу, где казнили преступников. Убийство Глинского было началом народного мятежа. Чернь бросилась после того на его двор, принялась грабить и бить насмерть его людей; причем погибло много детей боярских из Северской области, которых сочли за людей Глинских. На третий день после убийства мятежная толпа явилась в Воробьево и требовала от царя выдачи его бабки княгини Анны Глинской с сыном Михаилом, которых он будто хоронит в своих покоях. Иоанн велел своим дворянам схватить нескольких мятежников и немедленно их казнить. Толпа в страхе разбежалась. Мятеж был усмирен, но вместе с ним прекратилось господство Глинских. Князь Михаил Васильевич, узнав об участи брата, испугался и вместе с князем Турунтаем-Пронским хотел бежать в Литву; они были схвачены, но потом прощены и отданы на поруки; причем с Глинского сняли сан конюшего. Очевидно, против Глинских, как ненавистных временщиков, действовала целая боярская партия с помощью царского духовника Бармина. Во главе этой партии встречаем князя Федора Скопина-Шуйского; а прежнее господство Шуйских, как мы видели, было низвержено советом Глинских. К той же партии примкнул и дядя царицы Григорий Юрьевич Захарьин.
Однако после свержения Глинских ни Шуйские, ни Захарьины не явились во главе управления. Самыми приближенными к государю и самыми влиятельными людьми выступили два незнатных мужа: Сильвестр и Адашев.
Сильвестр происходил из Новгорода Великого и находился в числе священников придворного Благовещенского собора. Он был и прежде известен Ивану Васильевичу. Один современник говорит, что сей муж воспользовался страхом, в который повержен был юный царь народным мятежом после страшного пожара, и начал заклинать его Божьим именем, чтобы тот исправил свое поведение; приводил ему слова из Св. Писания и даже рассказывал ему о каких-то видениях и чудесах. Своими увещаниями он будто бы так поразил впечатлительную душу Иоанна, что в последнем совершился явный нравственный переворот: юный царь устыдился своих прежних поступков, смирился духом и подчинился влиянию простого иерея. Но вероятнее, что Сильвестр постепенно приобрел доверие и уважение царя благодаря своей начитанности и дару слова, а главное, своему уму и твердому характеру. В то же время в союз с Сильвестром выдвигается любимый Иоаннов ложничий, или спальник, Алексей Адашев, молодой человек, отличавшийся умом и привлекательным нравом. Благотворное влияние этих двух мужей поддерживает добродетельная супруга царя Анастасия. Заодно с ними, очевидно, действует и митрополит Макарий, который, вероятно, знал и уважал Сильвестра еще в Новгороде Великом, а теперь способствовал его приближению к царю. С этого времени открывается краткая, но блестящая эпоха Иоаннова царствования, ознаменованная успехами во внутренних делах и во внешней политике. Сам царь, очевидно, умерил свою привычку к пустым забавам и проводил время или в заботах правительственных, или в походах и благочестивых путешествиях. А в свободное время он, вероятно, под руководством тех же Макария и Сильвестра углублялся в чтение душеполезных книг, каковы: творение Отцов Церкви, жития святых, отечественные летописи и т. п. Впоследствии он любил блеснуть своей начитанностью и книжными сведениями, очевидно почерпнутыми в эту счастливую эпоху его жизни{30}.
Меж тем как царь, бояре и духовенство усердно заботились о восстановлении московских храмов и своих обгорелых палат, в царской семье справлены две новые свадьбы. Сначала Иоанн дал разрешение на брак своему младшему брату Юрию, а потом женил и двоюродного брата Владимира Андреевича. Любопытно, что в обоих случаях для выбора невесты употреблен был почти тот же способ, что и для царской свадьбы. Собрали девиц на смотр, но не со всего государства, а только дочерей княжеских и боярских в столице; из них царь вместе с женихами выбрал невест: Юрию Васильевичу княжну Ульяну, дочь князя Дмитрия Палецкого, а Владимиру Андреевичу девицу Евдокию, дочь Александра Нагого. Свадьбы эти были венчаны также митрополитом и пышно отпразднованы при дворе с теми же многочисленными обрядами и церемониями, как царская. Юрия с женою Иоанн поместил в собственном дворце и почти всегда держал его при себе. На важных правительственных грамотах стали писать: «Царь и великий князь с своей братией и с бояры (уложил)».
За сим последовал весьма важный шаг со стороны молодого государя: то был первый Земский собор, или Великая земская дума, созванная в Москве в 1550 году для умиротворения государства, все еще глубоко возмущенного крамолами и неправдами боярского управления. Как царский титул употреблялся иногда прежними государями, но впервые был усвоен и введен в постоянное употребление Иоанном IV, так и собрания областных чинов в столице по какому-либо важному вопросу — собрания, заменившие и древние веча, и княжеско-дружинные съезды — встречаются в прежние времена (например, перед первым походом Ивана III на Новгород); но настоящие земские соборы, или советы, начинаются на Руси с Ивана IV. Ближайшими образцами для таких советов, по-видимому, послужили соборы церковные, которые были весьма обычны в древней Руси. И самая мысль о созвании земской думы едва ли не принадлежала митрополиту Макарию и священнику Сильвестру, вероятно, не чуждых новгородским вечевым преданиям. По крайней мере из записи, составленной по сему поводу, говорится следующее: «Когда царь и великий князь Иван Васильевич достиг двадцатилетнего возраста, то, видя государство свое в великой скорби, и печали ют насилия и неправды, советовался с отцом своим Макарием митрополитом, как прекратить крамолы (боярские) и утолить вражду (т. е. ропот народный); после чего повелел собрать из городов людей всякого чину». Судя по последующим примерам, кроме столичных чинов из областей созваны были представители от духовенства, бояр, дворян, детей боярских, а также некоторые гости и купцы.
В один воскресный день, после обедни, государь и митрополит с крестным ходом, в сопровождении земской думы, вышли на площадь, где находился возвышенный помост или так наз. Лобное место, окруженное густыми толпами народа. После молебна Иоанн, стоя на этом помосте, обратился сначала к митрополиту и, прося быть ему помощником и поборником, сказал:
— Сам ты ведаешь, святой владыка, как я остался от отца своего четырех лет, а от матери осьми лет. Бояре и вельможи о мне не радели и стали самовластны; именем моим сами похищали себе саны и почести, никто не возбранял им упражняться во многих корыстях, хищениях и обидах. Они властвовали, а я был глух и нем по своей юности и неразумению. О лихоимцы, хищники и неправедные судьи! Какой ответ ныне дадите нам за многие слезы, из-за вас пролитые? Я чист от крови сей, а вы ожидайте своего воздаяния.
