К заимствованиям из апокрифической литературы Византийской в XVI веке присоединяются и заимствования из такой же литературы Западноевропейской, совершавшиеся при посредстве отчасти Польши и Западной Руси, отчасти Новгорода и Пскова. Образцом последнего заимствования представляется так наз. Луцидариус (собственно Elucidarium), или «Просветитель». Основа этой книги также богословская; но к ней примешались элементы греко-римской мифологии, отрывки из средневековых сказаний, астрологических гадательных книг, бестиариев и космографий. В русском переводе (по-видимому, с немецкого языка) эта книга является, по обыкновению, своеобразной переделкой. Она представляет род собеседования между учителем и учеником. Учитель отвечает ученику, который предлагает вопросы о всевозможных предметах; например: о Св. Троице, о сотворении мира (причем земля, обтекаемая морем, уподобляется желтку, плавающему в яйце), о рае (который оказывается окружен огненной стеной, достающей до неба), о частях света, разных странах и народах, о морях, солнечном и лунном затмении, ветрах, землетрясениях, дне и ночи, звездах и планетах и связи с ними человеческой судьбы, о естестве животных и человека, о праведниках и грешниках, об антихристе и т. д. Полубогословские, полуязыческие ответы на подобные занимательные вопросы, конечно, во многом удовлетворяли наивной любознательности наших предков. Известный Максим Грек, в своих сочинениях немало боровшийся против ложных или апокрифических книг, разбирает также Луцидариус, предлагая назвать его Тенебрарйус («еже есть темнитель, а не просвятитель»){84}.
Недаром русская церковная иерархия преследовала ложные или отреченные книги, называя их ересями: от этих книг недалеко было и до действительных ересей. Правда, иногда сами иерархии вводились в заблуждение благочестивым характером подобной литературы, и некоторые апокрифические сказания принимали за истинные. (Напр., митрополит Макарий считал канонической книгой такой апокриф, как «книга Еноха Праведного»). Стоглавый собор русских иерархов, восставший против гадательных и астрологических книг, как против ереси, сам впал в некоторые погрешности против церковных канонов, ратуя за сугубую аллилуйю, за двуперстое сложение три крестном знамении, объявляя ересью стрижение бороды и усов; причем ссылался на небывалые постановления Отцов и Вселенских соборов. Тем не менее, несомненно, существовала связь между ложными книгами и некоторыми ересями, возникавшими в древней Руси.
Известно, что новгородские так наз. жидовствующие в особенности употребляли книги астрологического содержания, которые судьбу человеческую связывали с течением небесных планет. Известно также, что ересь сия, несмотря на погром, которому она подверглась на соборе 1504 года, продолжала существовать после того и привлекать к себе сочувствие многих русских людей. Особенно это сочувствие гнездилось в северных или заволжских краях, в обителях Вологодских и Белозерских. Так, последователи Нила Сорского, с князем-иноком Вассианом во главе, ратуя против монастырского землевладения, в то же время высказывали свое неодобрение строгим наказаниям новгородских еретиков. В царствование Грозного эта ересь возродилась в новом виде и с новой силой. Возрождению ее и усилению вообще свободомыслия, очевидно, способствовали два обстоятельства: во-первых, ослабление церковного и правительственного надзора при неустройствах и смутах, происходивших в малолетстве Ивана IV; во-вторых, сношения с Литовской Русью и Ливонией, где в то время началось протестантское движение. Во главе возродившейся ереси явились: светский, но книжный человек Матвей Башкин и монах из беглых холопов, по имени Феодосий Косой.
Однажды великим постом 1553 года московский житель, по имени Матвей Башкин, пришел к своему духовному отцу, священнику придворного Благовещенского собора Симеону, и умолял исповедовать его. Но во время исповеди он начал сам поучать своего духовного отца и говорить ему: «Ваше дело великое; больше сея любви никто-же имать, да кто душу свою положит за други своя; а вы полагаете на нас души свои и бдите о душах наших, а за то воздадите слово в день судный». После того он не раз приезжал к Симеону для духовной беседы, призывал его и к себе в дом. «Ради Бога — просил Башкин: — пользуй меня душевно; надобно не только читать написанное в евангельских беседах, но и совершать его делом. Все начато от вас; вам священникам следует показать пример и нас учить». Но прося о поучении, он продолжал сам наставлять своего духовного отца и задавать ему трудные вопросы.
«В Апостоле написано — говорил он: — весь закон заключается в словах возлюбиши искренняго своего яко сам себе. А мы Христовых рабов у себя держим; Христос всех братиею называет, а у нас на одних кабалы, на других полныя, на третьих нарядныя (грамоты), на иных беглыя. Я-же благодарю Бога моего; у меня что было кабал полных, то все изодрал и держу своих (слуг) добровольно; хорошо ему — он живет, не хорошо — пусть идет, куда хочет. А вам отцам должно посещать нас, как нам самим жить и людей держать».
Очевидно, это был человек, затронутый умственным брожением, тревожимый сомнениями и недоумениями, которые порождались несогласием христианского учения с окружавшей действительностью. Он искал выхода из своих сомнений в беседе с духовным отцом; но при этом обнаружил значительную долю сомнения и беспокойного нрава, требуя наставлений и предлагая вопросы, он сам же их разрешал и сам же поучал. Он показал Симеону рукописный Апостол со многими местами, возбуждавшими недоумения и отмеченными воском, и спрашивал у него объяснений. Поставленный в тупик его вопросами и рассуждениями, священник отозвался неведением. «Так спроси, пожалуйста, у Сильвестра, и что он тебе скажет, тем ты и пользуй мою душу — молвил Башкин. — А тебе, я знаю, некогда об этом ведать; в суете мирской не знаешь покоя ни днем, ни ночью».
Ясно, что, не смея прямо обратиться к другому благовещенскому священнику, всесильному тогда протопопу Сильвестру, Башкин хотел войти с ним в сношения чрез Симеона и, по-видимому, добивался известности своих мыслей при царском дворе. Но оказалось, что там они были уже известны. Когда Симеон сообщил Сильвестру о «недоуменных» вопросах своего «необычного» духовного Сына, тот ответил, что про этого сына «слава носится недобрая». Царь находился тогда в отсутствии: он совершал известную поездку свою в Кириллов монастырь. Когда он воротился, Сильвестр донес ему о мудрованиях Башкина. Алексей Адашев и духовник государя, благовещенский же протопоп Андрей, подтвердили, что они тоже слышали недобрую молву о Башкине. Без сомнения, он не ограничивался беседами с Симеоном, а мысли свои пытался распространять. Иван Васильевич пожелал видеть Апостол Башкина. Симеон принес книгу в Благовещенский храм; она оказалась сплошь извещенной. Царь велел схватить Башкина, посадить у себя в подклеть и представить к нему для увещаний двух старцев Иосифова Волоколамского монастыря. Иван Васильевич вскоре уехал в Коломну по случаю вестей о грозившем вторжении крымцев. Тем временем Башкин, вероятно подвергнутый пристрастным допросам, от прежнего мудрования и самомнения перешел в другую крайность: потерял голову и начал каяться в своих заблуждениях. По требованию митрополита Макария он собственной рукой написал свое «еретичество», признался в сношениях с двумя иноверцами-латынниками (кажется, не католиками, а протестантами) и указал как на своих единомышленников на двух братьев Борисовых, Ивана и Григория, и еще на некоторых, в том числе каких-то Игнатия и Фому. Их также схватили и подвергли допросам; причем они путались в своих показаниях: то отпирались, то наговаривали на себя, то уличали друг друга. Из сих допросов, между прочим, обнаружилось, будто старцы Заволжских монастырей одобряли их учение. По этим оговорам в разных местах схватили много людей; их привозили в Москву, размещали здесь по монастырям и монастырским подворьям и подвергали розыску.
Под руководством митрополита Макария составлен был список тех мудрований, в которых обвинялись Башкин и его единомышленники. Насколько можно понять из сего списка, их обвиняли главным образом в том, что они отрицали троичность Божества и не признавали Христа Сыном Божиим, равным Богу Отцу, вследствие чего отрицали таинства Покаяния и Эвхаристии; затем восставали против обожания икон, отвергали авторитет Вселенских соборов, не верили житиям святых, Евангелию и Апостолу давали свои именования, церковью называли собрание верующих, а храмам не придавали священного значения, и вообще нападали на обрядовую сторону. Учение это, очевидно, не успело сложиться в одну ясную и определенную систему, а представляется рядом отрывочных, подчас разноречивых мнений и рассуждений, которые принимались его последователями далеко не в одном виде и одинаковой степени. По всем признакам подобное учение является продолжением все той же ереси новгородских мниможидовствующих и все так же выражает стремление заменить веру во Св. Троицу единой ипостасью, в чем собственно и напоминает религию иудейскую. Но в этом смысле оно точно так же напоминает арианство и некоторые другие древнехристианские ереси вместе с византийским иконоборством. К этому собственному русскому вольномыслию, идущему от времен Стригольников, может быть, примешались некоторые посторонние или внешние течения со стороны немецкого лютеранства и литовского социнианства.
