В XVI веке встречаем особый вид холопского состояния — так называемое «холопство кабальное». Разорившиеся крестьяне, а иногда и другие свободные люди занимали деньги у землевладельца с обязанностью уплачивать ему проценты своей личной службой или работой, в чем давали на себя «крепость», или кабалу. Это были холопы, но не полные или «одерноватые», а терявшие свою личную свободу только на условленное время или до уплаты долга. Но обыкновенно, раз попав в кабальное или добровольное холопство, такие люди редко могли возвратить себе свободу, и как неискупные должники оставались в этом состоянии с своим потомством. Исходом из такого состояния являлось только бегство или перезаложение себя другому господину; здесь повторялось то же, что происходило с крестьянскими выходами. Но и против такого же незаконного исхода московское правительство принимало подобные же меры. Уже Судебник 1550 года в случае, если на одного холопа представлены две крепости, признает ту, которая старше. Этот Судебник запрещает записываться в кабалу лицам государева служилого сословия; а детей, родившихся до поступления отца в холопы, считает свободными. При Федоре Ивановиче в том же 1597 году, к которому относится первый запретный указ о крестьянских переходах, были изданы новые статьи и о кабальных холопах: назначен пятнадцатилетний срок для судебного иска по старым кабалам; велено владельцам в известный срок представить в Холопий приказ имена своих холопей и взятые на них крепостные акты, а тех кабальных холопей, которые уйдут от своего господина и дадут на себя служилые кабалы или полные грамоты новому, приказано возвращать старому господину, и наконец — важное нововведение — на тех вольных слуг, которые хотя и не брали ссуды, но прослужили у кого добровольно не менее полугода, велено выдавать служилые кабалы и «челобитья их не слушать, потому что тот человек того добровольного холопа кормил и одевал и обувал». Разумеется, с течением времени кабальные или полусвободные холопы в силу новых договоров или просто силой давности обращались или в полные, или в докладные, т. е. укрепленные по так называемой докладной грамоте. Эти докладные холопы составляли среднюю ступень между полными и кабальными.
Вообще в XVI веке заметно возросло количество людей, добровольно продававшихся в холопы из свободных состояний, вследствие обнищания и стремления избавиться от бремени государственных податей и повинностей. Согласно с духом времени и в угоду высшим сословиям, законодательство, очевидно, покровительствовало развитию крепостного, или холопского, состояния. Это можно заключить, между прочим, из того, что составление крепостных грамот разного вида, т. е. полных, докладных и кабальных, и внесение их в книги как Холопьего приказа в Москве, так и у наместников по городам, были обставлены меньшими требованиями и затруднениями, чем грамоты правые (по иску о свободе) и отпускные (отпускавшие холопов на волю). По обоим Судебникам, 1497 и 1550 годов, наместники, имевшие право боярского суда, решали дела о полных и докладных грамотах на холопство; но правые и отпускные грамоты они могли давать только «с боярского докладу», с приложением боярской печати, за подписью дьяка и с уплатой значительной пошлины (боярину или наместнику по девяти денег с каждой головы, дьяку по алтыну, а подьячему, который напишет грамоту, — по три деньги). Относительно отпускных с течением времени стеснения увеличились. По Судебнику 1497 года та отпускная, которая была написана собственной рукой господина, считалась непререкаемой даже и без боярского докладу и подписи. Но Судебник 1550 г. требует непременно доклада и прибавляет, что отпускные могли выдаваться только в трех городах: в Москве, Великом Новгороде и Пскове. При жизни господина отпуски холопов на волю случались редко; обыкновенно такие отпуски давались перед смертью по духовному завещанию, ради облегчения грехов. Помянутый выше приговор о холопах 1597 года приказывает давать силу этим отпускным духовным грамотам, не упоминая о вышеназванных формальностях.
По поводу отпускных грамот приведем следующее любопытное замечание одного наблюдательного иноземца первой половины XVI века (Герберштейна) о русском простонародье. «Этот народ — говорит он — имеет более наклонности к рабству, чем к свободе; ибо весьма многие, умирая, отпускают на волю нескольких рабов, которые, однако, тотчас же за деньги продаются в рабство другим господам. Если отец продаст сына, как это в обычае, и сын каким-нибудь образом наконец сделается свободным, то отец по праву своей власти может продать его во второй раз. Только после четвертой продажи он лишается этого права». Как ни резко такое замечание, притом слишком обобщающего характера, тем не менее история должна иметь его в виду, рассматривая причины и обстоятельства, способствующие утверждению и распространению крепостного состояния в древней Руси. Очевидно, оно находилось в тесной связи с народными нравами, на которые варварское татарское иго успело наложить свою тяжелую руку.
Итак, собственно под крепостным состоянием в данную эпоху разумелось холопство, с его разными видами и подразделениями. Крестьянство юридически пока еще не принадлежало к сему состоянию. Но указанными выше мерами конца XVI века и начала XVII положено было прочное начало к его закрепощению путем законодательным{74}.
Любопытные данные о крестьянском населении в эту эпоху представляют нам те самые писцовые книги, которые послужили исходным пунктом для постепенного закрепощения этого населения. Из них видим, что основной земской единицей считался по преимуществу приход, или село, т. е. поселение, имевшее церковь, с группой рассеянных вокруг него деревень, а также разных жилых мест, носивших названия сельца, починка, поселка, слободки и т. п. Размеры всех этих поселений отличаются малым количеством дворов; так, самое село, кроме церковных дворов, занятых причтом, обыкновенно заключает в себе крестьянских дворов от одного десятка до двух, редко более, а иногда менее. Деревни же и прочие поселки имеют обыкновенно наименьшее два двора, наибольшее шесть. Число крестьян обозначается почти такое же, как и дворов, иногда немногим более; надобно полагать, что тут разумеются собственно главы семей или крестьяне, обложенные тяглом, а количество, лишнее против числа дворов, по-видимому, обозначает отчасти взрослых сыновей, а отчасти бобылей и так называемых подсуседников, т. е. крестьян, живших на чужом дворе (в Новгород, земле захребетники). Иногда, впрочем, упоминаются особо дворы бобыльские или дворы крестьян беспашенных. Кроме поселков встречается значительное количество пустошей, т. е. мест пустых или прежде обитаемых, но потом запустевших вследствие крестьянских переходов или вследствие разорений военного времени. (Особенно огромное количество пустошей и перелогов встречается в писцовой книге, относящейся к Новгородскому и отчасти Тверскому краю после войны и погромов Ивана IV.) Пашни, принадлежащие поселянам, измеряются четьями, или четвертями (полдесятины, требующая четверть хлебной меры для посева), лес — десятинами, а луга — количеством копен добываемого с них сена. (В Новгородском краю удерживается измерение обжами с переводом на сохи, по три обжи в каждой сохе, а количество посева измерялось коробьями.) Довольно частое упоминание о количестве перелогу, т. е. земли прежде пахотной, а потом на время заброшенной, указывает еще на остаток той эпохи земледелия, когда свободные земли были в изобилии и когда крестьянин, достаточно истощив какой-либо участок, бросал его и распахивал новый; а старый меж тем отдыхал, порастал травами и кустарником и с течением времени также делался новью; заботиться об удобрении еще не было нужды.
В данную эпоху, т. е. в XVI веке, входит в силу уже трехпольное хозяйство, по крайней мере в средних областях России. Участок пашенной земли делился на три полосы или поля; ежегодно засевалось два поля, одно рожью, другое яровым; а третье оставалось свободным, под паром (паровое поле, или «паренина»). Первые намеки в источниках на трехпольное хозяйство относятся к XV веку; а в помянутых писцовых книгах последней четверти XVI века уже часто встречается выражение: столько-то четей в поле, «а в дву потому ж», т. е. и в двух других полях по стольку же. Эта трехпольная система начиналась, конечно, с земель, ближайших к поселению или усадьбе; в дальних же полях продолжалось еще хозяйство переложное и наездом или подсечное (на поле, расчищенном из-под лесу). Там еще встречается старое определение граней владения, основанного на первом захвате или заимке, выражавшееся словами: «докуда топор и коса и соха ходила». Водворение трехпольной системы указывает не столько на уменьшение количества свободных земель, сколько на постепенное стеснение крестьянских переходов: принужденный оставаться на том же месте, крестьянин поневоле должен был прибегать к сей системе, чтобы предупредить истощение своего участка. В свою очередь стеснение переходов и трехпольная система, ограничивавшая хлебопашество меньшим количеством земли, должны были повести за собой сосредоточение крестьянского люда в более крупные селения; тогда как прежние малодворные поселки находились в связи с переложной и подсечной системой, требовавшей для себя большего простора, а также в связи с свободой передвижения самих земледельцев. Такое сосредоточение крестьян в крупные селения переносило центр тяжести крестьянского общинного быта из волости в село; усиливается значение сельской общины в деле раскладки оброков и податей и отбывания повинностей, обеспеченных круговой порукой, а вместе с тем и в самом пользовании землей. Чтобы уравнять тяжесть податей и повинностей, явилась потребность в уравнении тяглых земельных участков по их качеству и количеству; отсюда явились переделы общинных земель. Но все это развилось уже в последующий период; а в XVI веке мы находим только некоторые намеки на возникновение крестьянских переделов.
