Тут-то и раскрывалось Лялино дарование. Она была супермамой. Сколько бы яичек она ни откладывала – четыре или восемь, – из всех вылуплялись попугайчики. В дуплянке открывалась верхняя крышка, чтобы мы могли наблюдать за происходящим. В первый день вылупившиеся малыши сильно походили на коротких дождевых червей с большими неподъемными головами. Голые, красновато-коричневые, с огромными закрытыми глазами. Но постепенно эти чудовища обрастали пухом и перышками и превращались в настоящих волнистых попугайчиков, шумных и подвижных. И вот они уже начинали выглядывать из круглого окошка домика, а вскоре и вылезать по одному, падая на дно клетки и взбираясь по решетке на жердочки. А потом они окончательно покидали домик и заполняли собой отнюдь не маленькую клетку, которая сразу становилась тесной.

За все годы у нас не погиб ни один птенец, хотя мы не читали ни книг, ни журналов об уходе за попугаями. Бабушка, правда, один раз съездила на консультацию в ветеринарную клинику и по совету врача ежедневно брала каждого птенца в руки и давала ему погрызть спичку, которую предварительно макала в растительное масло. Такая вот профилактика рахита. Со всеми остальными проблемами Ляля справлялась самостоятельно.

Потом птенчики быстро учились летать. И вскоре уже над головой порхала с веселым чириканьем стайка птиц. И хотя это весьма забавное зрелище, но мы все же понимали, что столько птиц нам не надо и пора птенцам отправляться в самостоятельную жизнь.

Иногда у нас кто-нибудь из знакомых просил для себя птенчика от говорящего Петруши. Мы, конечно, с радостью и надеждой дарили. Но ни разу ни один из Петрушиных детей не заговорил. У них просто не было такой упорной бабушки.

А всех остальных подросших птенцов мы аккуратно засовывали в большую обувную коробку с просверленными дырочками, тщательно обвязывали ее веревкой и бережно несли в зоомагазин на Арбате. Здесь у нас всегда охотно принимали птичек на реализацию, не только не осматривая, но и не пересчитывая, выплачивая из кассы по три рубля пятьдесят копеек за штуку.

Попугаи заполнили мою жизнь настолько, что я на какое-то время совсем отказалась от мысли о собаке. Но тут в нашей коммунальной квартире неожиданно появился песик по имени Пиф.

Пиф прибыл издалека, с Сахалина, вместе со своей хозяйкой, пожилой дамой. Дело в том, что наши соседи, семья из трех человек – муж и жена с дочкой, по работе надолго собирались переехать за границу. И вместо них поселилась мать уезжающей соседки – женщина интеллигентная, спокойная и респектабельная. К этим ее достоинствам добавлялся еще и белый кудрявый пес породы французская болонка, к сожалению, не слишком молодой. Но зато он много повидал на своем веку и даже неоднократно летал с Сахалина на Черное море отдыхать. А еще его хозяйка гордилась тем, что однажды Пифа показали по телевизору в передаче Сенкевича «Клуб кинопутешественников», где пес исполнил роль французской болонки, прогуливающейся по набережной Южно-Сахалинска.

Переезд Пифа стал очень радостным событием: все-таки в квартире появился настоящий пес. Иногда мне разрешали вывести его на поводке на ближайший пустырь, и хотя я ужасно гордилась этим, песик моих чувств не разделял, ведь он всю свою жизнь прожил вдвоем с хозяйкой и не привык гулять с кем-нибудь, кроме нее.

Я энергично выволакивала упирающегося Пифа из дома. Уже давно мне хотелось прогуляться по пустырю с собакой.

Мы жили в центре Москвы. К нашему большому дому сталинской архитектуры примыкало тогда сразу два пустыря. Дом имел форму буквы «г», и короткая его часть плавно переходила в верхний пустырь, то есть небольшую горку, из-за которой на первый этаж первого подъезда приходилось подниматься по широкой заасфальтированной наружной лестнице. И соответствовал этот первый этаж второму этажу всего остального дома.

Пустырь на этой горке, или «верхний» пустырь, возник задолго до описываемых событий. Он получился в результате сноса нескольких старых кирпично-деревянных двухэтажных домиков. Удивительно, но эти домики снесли не полностью. Часть стен продолжала стоять. Возможно, не хватило средств на вывоз кирпичей, бревен и всего мусора, который образовался в результате сноса, а может быть, про домики просто забыли. Долгие годы наш пустырь украшали загадочные руины. Вся территория была обнесена высоким плотным забором без ворот и калиток. Серый цвет, который приобрел этот забор то ли от краски, то ли от времени, делал его совершенно неприметным.

Пустырь представлял собой райский сад для нас, местных подростков. Проблему калиток мы быстро решили, вытащив гвозди из нижних частей штакетника в нескольких местах. Со стороны это было незаметно, и люди никогда не догадывались, где есть проходы. Как в «Сказке о потерянном времени», слегка согнувшись, вы могли пролезть в щель и попасть в абсолютно необычный мир.

Основную часть пейзажа составляли дома, от которых остались только одна-две внешние стены и кое-где перекрытия. По разномастным обоям на этих стенах можно было представить, как выглядели комнаты раньше. Груды кирпича и досок сначала лежали высоко и настолько близко к стенам, что нам удавалось залезть по ним на второй этаж. Но постепенно весь этот хлам осел, примялся к земле, порос кустарником, и стены стали будто бы декорациями для съемки фильма, создавая ощущение тревожности и напряженного ожидания чего-то таинственного.

Мы, конечно, поодиночке на верхний пустырь никогда не ходили, да и по двое тоже. Только если нас собиралась целая стайка, кто-нибудь предлагал: пошли на пустырь. Там всегда было чем заняться. Мы могли просто полазить по стенам или раскопать что-нибудь интересное под грудой кирпичей, например, старинные открытки с полустертым текстом и еле различимым адресом. Иногда попадались пачки облигаций государственных займов. Нас не особенно интересовало, что это такое, просто много-много одинаковых бумажек. Мы их нанизывали на веревочки или складывали гармошкой, или просто разбрасывали во время сильного ветра, и они метались по огороженному пространству несколько дней, прилипая к стенам, застревая в кустарнике, а потом мы их искали, кто больше найдет, и снова собирали в стопочки.

Еще мы находили очень интересный материал – тонкие деревянные палочки, из которых состояла обрешетка для штукатурки. Сначала подбирали одинаковые по длине. Их хотелось найти как можно больше, потому что из них с помощью ржавой проволоки мы собирали какие-то объемные макеты. Это не так уж просто, и такое занятие быстро надоедало. Потом кому-то приходило в голову, что эти палочки – отличные дрова. Игра становилась опаснее, а значит, и интереснее. Просто так развести костер – это мало. И вот уже изобретался цех по переплавке свинца. На пустыре валялось множество одинаковых свинцовых пластинок-решеток, непонятного назначения. Наверняка это была какая-то гадость. Кто-то говорил, что это начинка к защитным блокам от радиации. Но мы это не брали в голову.

Из кирпичей складывали небольшую печку, внутри разжигали костер из палочек обрешетки, а сверху ставили пустую консервную банку, в которую клали куски свинцовых пластинок. Довольно быстро свинец плавился и становился жидким. Мы сливали его вниз по горке, получались такие тонкие плоские ручейки. Но потом оказалось, что интереснее заливать свинец в особые кирпичи, с углублениями в форме конуса. До сих пор не знаю, зачем такие кирпичи выпускались. Когда свинец остывал, получались симпатичные одинаковые пирамидки.

Иногда на пустырь привозили еще какие-то строительные материалы. Огромные ящики с чем-то завернутым в рубероид, горы листов железа, новенькие кирпичи, уложенные елочкой на специальных платформах. Все это добавляло интереса нашим прогулкам – придумывались новые игры и соревнования с использованием этих предметов.

А однажды на пустыре появилась большая плотно закрытая деревянная бочка. Мы долго не обращали на нее внимания, но, конечно, кому-то из ребят стало любопытно, что же там такое. Используя всякие подручные средства, бочку вскрыли. Это стало началом конца нашего пустыря.