Голос Ким, говорящий от имени моей матери, стал громче. Меня окутало любовью со всех сторон, и по телу пошли мурашки.
— Жизнь моя всегда была в море, но сердце — с дочерьми. Я люблю старшую за отвагу, а младшую — за звук ее смеха. Мне будет не хватать их в холоде черной смерти.
С этими словами шаманка вышла из транса. Пора было снова петь и танцевать. Потом мы все вместе поели даров моря: ломтики осьминога, икру морских ежей, кусочки сырой рыбы. Мать умерла в глубинах вод, но нельзя было забывать, что они же дают нам жизнь.
Той ночью Ми Чжа снова ночевала у нас. Она опять легла рядом и обняла меня.
— Каждый год ты будешь грустить чуть меньше и становиться чуть свободнее, — прошептала подруга мне на ухо. — Со временем твоя печаль растает, как морская пена.
Я кивнула, будто соглашаясь с ее словами, но утешения в них не нашла: мне было известно, что сама она так и не освободилась от печали по утраченным матери и отцу.
* * *
Есть такая поговорка: если курочка заплачет, дом обрушится. А что будет, если курочка умрет? Про это поговорки нет. Будучи старшей дочерью, я всегда несла ответственность за младших. А теперь мне предстояло их кормить и одевать, стать им второй матерью. От отца особенного толку не было: несмотря на его доброту, дополнительная ответственность давалась ему тяжело. Я частенько видела, как он сидит возле дома наедине со своей печалью. Мужчинам не под силу нести на себе груз заботы о семье. На это у них есть жены и дочери.
И будто мало было семейных проблем, после смерти матери японские колонисты еще крепче прижали островитян. Матушка рассчитывала заработать достаточно денег, чтобы братья смогли посещать в школу хотя бы до десяти лет, — тут как раз пригодился бы дополнительный доход в виде моих заработков. Но сейчас обучение стало слишком опасным, даже если бы у нас остался дополнительный доход: «счастливчиков», которые ходили в школу, вдруг стали сгонять на постройку подземных бункеров для укрытия японских солдат.
Я чувствовала давление со всех сторон, а силы и мужество искала тем же путем, что и моя мать. Недаром у нас говорят: где бы ты ни был на Чеджу, отовсюду ты видишь Бабушку Сольмундэ. Я ходила по телу богини, плавала в складках ее юбок, дышала ее дыханием. А кроме богини, у меня осталось два обычных человека, на которых я всегда могла положиться: Ми Чжа, которая не сдавалась несмотря ни на что, и бабушка, которая очень меня любила, — она тоже пережила много плохого, однако верила, что я сумею поддержать семью.
— Родители живут в своих детях, — говорила бабушка, стараясь укрепить мою уверенность в себе. — Твоя мать всегда будет в тебе. Она даст тебе сил, куда бы ты ни направилась.
А когда мы шли с утра к морю и встречали на обычном месте Ми Чжа, бабушка старалась утешить двух осиротевших девочек еще одной известной поговоркой.
— Океан лучше родной матери, — говорила она. — Океан существует вечно.
2008: ДЕНЬ ВТОРОЙ
На следующее утро после встречи с тем семейством на берегу Ён Сук поднимается рано. Ночью она почти не спала: лежала в темноте и не переставая думала об этой иностранке, о ее муже и детях. Ён Сук вспоминала все слухи о Ми Чжа, какие только доходили до нее за много лет: говорили, что та живет в Америке в собственном особняке, водит машину и присылает деньги в свой район деревни. Но ходили и другие слухи: что у нее маленькая продуктовая лавка в Лос-Анджелесе, что она живет в квартирке и страдает от одиночества, поскольку слишком стара, чтобы выучить язык. После встречи с семьей Ми Чжа Ён Сук уже не знает, чему верить.
Она идет в кухню, греет воду, размешивает в ней мандариновый джем и медленно пьет терпкое цитрусовое питье. Спустившись в огород, Ён Сук собирает шнитт-лук и чеснок, чтобы добавить в утреннюю похлебку из мелких крабов. Потом возвращается к себе, одевается, убирает постель и завтракает. Солнце еще не встало.
Когда она была девчонкой, хэнё официально выходили в отставку в пятьдесят пять. Но тем из них, кто сохранил здоровье, дома сидеть не хотелось, и они по-прежнему ходили в кооператив, просто работали на берегу. С тех пор многое изменилось. Когда Ён Сук завтракает в большом доме с семьей внука, то часто заявляет: «Мне тоскливо дома, схожу-ка к морю». На самом деле она хочет сказать, что ей скучно сидеть с младшими правнуками. Да, стоило бы порадоваться возможности повозиться с малышами — с собственными детьми и даже внуками так не получалось, — но от правнуков не дождешься историй, они не станут с ней шутить или поддразнивать ее. А работу в поле Ён Сук никогда особо и не любила (правнуки сказали бы, «это не ее фишка»): вечно стой внаклонку — то посадка, то прополка, то окучивание, то сбор урожая. Ей больше нравится жить в гармонии с природой — с ветром, приливом и луной.
Ён Сук может делать, что хочет, потому что она финансово независима. Никто никогда за нее не платил и не будет. Своим банком она считает море. Даже не будь у нее чеков и кредитных карт, она смогла бы заработать деньги под водой. Ныряя, она всегда чувствует себя здоровой, словно море ее лечит. Когда в жизни у нее случались проблемы, она обычно шла нырять. Конечно, это опасно, но каждый день что-то тянет ее в море. Даже если тело не под водой, там душа Ён Сук.
— Я слышу зов океана, — заявляет она внуку сегодня утром, и тот не собирается с ней спорить. В этом доме никто ей не перечит. Даже через много лет после того возраста, в котором полагалось бы уйти в отставку, Ён Сук оставалась одной из лучших хэнё. Ни у кого не было такого опыта, такого знания приливов, течений и больших волн, никто так хорошо не находил гнезда осьминогов, не умел так надолго задерживать дыхание. Даже странно: теперь хэнё, наоборот, обычно старше пятидесяти пяти. Говорят, что лет через двадцать ныряльщиц вообще не останется.
Уши у Ён Сук всегда болят, в них всегда стоит звон — столько лет на них давила вода. Голова у нее кружится и болит, старуху вечно подташнивает, будто она на палубе лодки, которую качает на волнах. Иногда у Ён Сук немеет правая сторона лица. Бедра ноют от грузил, которые она стала носить на поясе, когда начала нырять в гидрокостюме, — всплывая, приходится прилагать изрядные усилия. А кроме грузил, плывя к лодке или к берегу, она часто волочет в сетке килограммов тридцать улова, и его потом надо вытаскивать на сушу и нести в бульток. И все же… беспощадное море тянет ее к себе.
Идя к берегу, Ён Сук видит остатки старого каменного бультока и купальных загородок. Теперь молодежь ходит туда встречаться тайком, слушать музыку и курить сигареты. До чего бессмысленно. Она сворачивает налево и вместе с другими старухами входит в новый бульток. Там отдельные душевые кабинки, раздевалки, кондиционер, печка и огромная ванна — в нее влезет как минимум дюжина женщин, и можно одновременно согреться и смыть с себя соленую воду. Очага тут нет, но есть крыша и обогреватели — можно их достать, если надо. Все эти удобства и медицинское обслуживание ныряльщицам предоставляют в благодарность от государства за их работу.
Женщины раздеваются. Их груди, которые когда-то кормили младенцев и приносили удовольствие мужьям, свисают до пупка. Когда-то плоские животы покрыты складками жира, защищающего от холода. Блестящие и черные в прошлом волосы побелели и потускнели. Руки, всю жизнь столько работавшие, покрылись морщинами и шрамами, костяшки стали узловатыми. Рядом с Ён Сук сестры Кан рывками натягивают черные неопреновые штаны на обвислые зады. Поверх они надевают через голову положенные по правилам оранжевые жилеты, чтобы быть заметнее для проходящих мимо лодок.
Ён Сук протискивает голову в шлем и натягивает его так, чтобы верхний край маленького отверстия для лица был у нее прямо над бровями, а нижний — под губами. Она оглядывает бульток и видит морщинистые лица подруг, знакомых ей всю жизнь, которые торчат из таких же «окошек» в шлемах. Пусть диаметр отверстий всего несколько сантиметров, в них можно различить характеры этих женщин — все добро, щедрость, жадность и бессердечность, которые были в их жизни. В каждой морщинке — история подводных путешествий, рождений и смертей, выживания и побед. У Кан Ку Чжа расходятся ото рта глубокие складки, как на детском рисунке солнца, а морщины вокруг уголков глаз тянутся вниз. У Кан Ку Сун, вечно младшей сестры, в глазах светится доброта, несмотря на все ее страдания и потери. У некоторых женщин не осталось зубов, а щеки в шлемах выдаются вперед, подчеркивая ложбины, проложенные на лицах горем и радостью. Потом все женщины почти одновременно натягивают подводные маски, но каждая по-своему: у одной маска на лбу, у другой на макушке, у третьей сбоку. Некоторые надевают поверх неопренового костюма самошитые жилеты в цветочек, чтобы подчеркнуть свою индивидуальность.
