Чудовищные эти снимки были опубликованы в газетах и журналах по всему свету. Впервые страна, где я провел самую памятную часть моего детства, была продемонстрирована миру, но только потому, что умирала. Отец, тоже видевший фотографии, мог ли он это принять? В семьдесят два года человек способен только смотреть и молчать. Может, еще плакать.

В том же году, когда произошло окончательное разрушение страны, в которой он жил, отцу было отказано еще и в британском гражданстве по причине обретения Маврикием независимости. С этого момента он перестал думать об отъезде. Раньше он строил планы вновь перебраться в Африку, но не в Камерун, а в южноафриканский Дурбан, чтобы быть поближе к своим братьям и сестрам, оставшимся на родном Маврикии. Затем решил, что поселится на Багамах, купит участок на Элеутере и построит там себе жилище. Он подолгу мечтал, сидя перед картами и подыскивая себе другое местечко, – не из тех, что знал раньше и где ему приходилось страдать, а совсем новый уголок земли, где он начал бы жизнь с нуля, как на необитаемом острове. После резни в Биафре он мечтать перестал. С той поры отец погрузился в упрямое молчание, не покидавшее его до самой смерти. Похоже, он совершенно забыл, что когда-то был врачом и вел полную приключений героическую жизнь. Когда однажды из-за осложнения после гриппа его ненадолго госпитализировали для переливания крови, я с трудом добился от персонала, чтобы отцу самому показали результаты анализов. «Зачем они вам? – спросила медсестра. – Вы что, врач?» Я ответил, что нет, не врач, но сам пациент – медик. Сестра отнесла ему результаты. «Почему же вы не сказали, что доктор?» Отец ответил: «Потому что вы меня не спрашивали». Мне кажется, это произошло не столько по причине скромности, сколько от желания полностью идентифицировать себя с больными, с теми, кого он когда-то лечил и на кого стал походить к концу жизни.

Фот. 15. Баменда

Мне постоянно хочется возвращаться мыслью к Африке и детским воспоминаниям. К истокам моих чувств и представлений. Мир меняется, правда, и тот, кто стоял посреди высокотравья полей, кого овевало теплое дыхание ветра, приносящего аромат саванн и неумолчный лесной гомон, кто ощущал на губах влагу неба и облаков, тот теперь настолько далек от меня, что никакие рассказы и поездки не в силах меня к нему приблизить.

Порой во время бесцельных прогулок по городу мне случается пройти мимо двери недостроенного здания, откуда вдруг пахнет на меня холодным, свежим, только что положенным цементом. Тогда я мысленно переношусь в «дорожную хижину» на пути в Абакалики или захожу в темноватый куб моей комнаты, где за дверью меня часто поджидала большая голубая ящерица, которую наша кошка задушила и принесла мне в знак расположения. Или в момент, меньше всего мною ожидаемый, внезапно настигает меня терпкий запах мокрой земли нашего сада в Огодже, когда на крышу дома обрушивается ветер, покрывая рябью ручейки цвета крови, бегущие по растрескавшейся земле. И даже сквозь раздраженный гул скопившихся в уличной пробке автомобилей доносится до меня нежная, терзающая душу мелодия реки Айя.

Часто я слышу голоса детей, они кричат, окликают меня по имени. Дети подходят к ограде дома у входа в сад: в руках у них камешки и бараньи бабки, они зовут меня играть или ловить ужей. А во второй половине дня, после устного счета с мамой, я устраиваюсь на цементном настиле веранды под жаровней добела раскаленного неба, чтобы мастерить глиняных богов, а потом обжигать их на солнце. Я помню каждого, помню их имена, воздетые вверх руки, маски. Аласи, бог грома, Нгу, Айк-Ифит – богиня-мать, лукавый Агву. Но их гораздо больше, каждый день я придумываю новое имя; они – мои ши, духи, меня оберегающие, заступники мои перед Богом.

Вскоре я увижу, как по сумеречному небу словно пробежит лихорадочная дрожь и меж серыми, с огненной каймой, хлопьями облаков безгласно замелькают молнии. А когда совсем стемнеет, я начну прислушиваться к подступающему громовому раскату, вот он – ближе и ближе, я чувствую приближение мощной волны, от которой скоро затрясется гамак и погаснет пламя лампы. Я слышу мамин голос, отсчитывающий секунды, которые отделяют нас от удара грома – последствия вспыхнувшей где-то молнии: расстояние мама вычисляет, исходя из скорости звука в воздухе, которая равна тремстам тридцати трем метрам в секунду. Наконец накатывает шквалистый ветер с ледяным дождем, вскоре он уже на кронах деревьев, и мне слышно, как стонет и потрескивает каждая ветка; воздух в комнате наполняется пылью, которую вздымает водяная лавина, шумно ударяясь о землю.

Все это так далеко и так близко. Тонкая, не толще зеркала, стена разделяет два мира – сегодняшний и вчерашний. Нет, я говорю не о ностальгии. Это скорбное и тягостное чувство никогда не давало мне удовлетворения. Я говорю о вещах и об ощущениях самой логичной части моего существования.

Что-то мне было дано, а что-то отнято. Вот, например, что определенно отсутствовало в моем детстве: мне не было дано иметь отца, не было дано расти рядом с ним в сладости семейного очага. Я просто знаю, что этого не было, без сожалений или чрезмерных иллюзий. Такого семейного очага, где мужчина изо дня в день наблюдает за игрой света и тени на лице любимой женщины и внимательным взглядом отслеживает малейшее изменение в состоянии своего ребенка. Все то, что никогда не отразит ни один портрет, не сможет схватить ни одна фотография.

Но зато я прекрасно помню, что́ получил, когда впервые приехал в Африку: настолько мощную, полную свободу, что она сжигала, опьяняла меня, и я наслаждался ею до изнеможения.

Мне не хочется говорить о притягательности экзотики: детям этот порок абсолютно чужд. Не потому, что их взгляд проходит сквозь существа и предметы, а именно потому, что дети видят только их: дерево, ямку в земле, колонну муравьев-«строителей», шумную стайку ребятишек, ищущих, во что бы поиграть, старика с погасшим взглядом, протягивающего бесплотную руку, улицу африканской деревни в рыночный день. Для детей они – все улицы всех деревень, все старики, все дети на свете, все деревья и все муравьи мира. Бесценное сокровище такого восприятия все еще живо в моей душе, оно неискоренимо. Так что это не просто воспоминания, а нечто большее, что зиждется на очевидности.

Не будь у меня этого «плотского» знания Африки, не получи я этого наследия жизни еще до рождения, кем бы я стал?

Сегодня я живу, путешествую, сам основал семью, пустил корни в других местах. И все же каждое прожитое мгновение пронизано, словно эфирной субстанцией, проходящей сквозь реальность, моим прошлым, годами жизни в Огодже. Временами это полузабытое существование, подобно приступам, целиком поглощает и оглушает меня. И речь идет не только о детской памяти, необычайно точно передающей оттенки чувств, запахи, вкусы, объемы и пустоты, ощущение текущего времени.

Фот. 16. Река Нсоб, страна нсунгли

Только теперь, когда я пишу все это, я начинаю понимать, что память эта – не только моя.

Это память времени, предшествовавшего моему рождению, когда отец и мама вместе путешествовали по высокогорным тропам западных королевств Камеруна.

Память о надеждах и тревогах отца, его одиночестве, его отчаянии в Огодже. Память о счастливых мгновениях, когда отца и маму связывала любовь, которую они считали вечной.

Когда они бродили по дорогам свободы, и названия мест, которые им довелось посетить, запомнились мне как имена родственников: Бали, Нком, Баменда, Бансо, Нконгсамба, Реви, Кваджа. Навеки остались в памяти и названия стран народов мбембе, кака, нсунгли, бум, фунгом, и высокогорье между деревнями Лассим и Нгонзин, по которому медленно брело стадо коров с рогами-полумесяцами, подпирающими мглистые облака.