Отец рассказывал мне, и голос его все еще дрожал от волнения, о молодом ибо, которого принесли ему в больницу Огоджи со связанными руками и ногами, с кляпом во рту, похожим на деревянный намордник. Юношу укусила собака, и у него развилось бешенство. Он был в сознании и понимал, что умирает. Больного поместили в бокс, и временами у него начинались приступы: тело его, привязанное к кровати, выгибалось дугой с такой неистовой силой, что казалось, будто кожаные ремни не выдержат. При этом юноша что-то выкрикивал или выл от боли, на губах его выступала пена. Затем он вновь погружался в забытье, вызванное морфием. Несколько часов спустя отец сам вонзил в его вену иглу, впрыснув ему яд. Перед тем как умереть, юноша посмотрел на моего отца, потом потерял сознание, и грудь его опала с последним вздохом. Каким может стать человек, если он пережил такое?

Таким был отец, когда я встретился с ним в 1948 году, в конце его африканской жизни. Неузнанным и непонятым. Слишком отличавшимся от всех, кого я знал прежде, незнакомцем, и даже больше – почти врагом. Он не имел ничего общего с мужчинами бабушкиного круга, которых я видел во Франции, с этими «дядями», друзьями деда, джентльменами преклонного возраста – изысканными, увенчанными наградами, патриотами с реваншистским душком, балагурами, любителями дарить подарки, имеющими семьи и приятелей, непременными подписчиками «Журнала путешествий» и читателями Леона Доде и Барреса. Всегда безупречно одетые – в серых костюмах, жилетках, жестких воротничках и галстуках, эти люди носили фетровые шляпы и поигрывали тросточками с железными наконечниками. После ужина они уютно устраивались в кожаных креслах столовой – живом напоминании о «тучных годах», – курили и вели беседы, пока я дремал, уткнувшись носом в пустую тарелку под рокот их голосов.

Человек, который ждал меня у подножия трапа на пирсе Порт-Харкорта, словно был из другого мира: на нем были бесформенные, слишком широкие и короткие брюки, белая рубашка и запылившиеся в пути черные кожаные ботинки. Он был суров и молчалив. Когда он говорил по-французски, то непременно с певучим маврикийским акцентом, но чаще он изъяснялся на пиджине, таинственном диалекте, напоминавшем перезвон колокольчиков. Для нас он был несгибаемым и авторитарным и в то же время любезным и великодушным с африканцами, которые работали у него в больнице или на его казенной квартире. У него существовал целый свод правил и ритуалов, о которых я раньше и понятия не имел: дети, оказывается, не могли говорить за столом, не получив на это разрешения, они не должны были бегать, играть или прохлаждаться в постели. Помимо завтрака, обеда и ужина принимать пищу запрещалось, сладости из рациона исключались вовсе. Дети не должны были во время еды класть руки на стол, не смели ничего оставлять на тарелке и были обязаны внимательно следить за тем, чтобы не жевать с открытым ртом. Одержимость гигиеной доходила у него до крайности, например руки он мыл спиртом, а потом опаливал их спичкой. При любой возможности он проверял уголь в фильтре для воды и пил только чай или кипяток (китайцы называют его «белым чаем»), сам изготавливал свечи из воска и пропитанных парафином шнуров, сам мыл посуду экстрактом мыльнянки. Не считая радиоприемника, антенна от которого тянулась через весь сад, связи с внешним миром у него не было: книги и газеты его не интересовали. Единственным чтением отца был небольшой томик в черном переплете, обнаруженный мной спустя долгое время и который я до сих пор не могу раскрывать без волнения: «О подражании Иисусу Христу». Эта книга, полагаю, предназначалась для военных, так же как в древности солдатам предписывалось чтение «Размышлений» Марка Аврелия. Разумеется, он никогда нам об этом не говорил.

После первого же контакта с отцом мы с братом решили скрестить с ним шпаги, подсыпав ему в чайник перца. Нельзя сказать, что это его позабавило: он изрядно погонял нас вокруг дома и жестоко избил. Может, кто-то другой, я имею в виду одного из «дядей», посещавших квартиру бабушки, просто посмеялся бы, и всё. Но тут мы сразу поняли, что отец способен на ярость, он может строго наказать, нарезать прутьев в лесу и отхлестать нас по ногам. На этом примере он основал свое мужское правосудие, не допускавшее торгов или встречных исков, слез, обещаний, ничего такого, к чему мы привыкли прибегать с бабушкой. Было ясно, что он не потерпит ни малейшего проявления неуважения, и все наши поползновения изобразить приступы бешенства ни к чему не приведут. Во всяком случае, для меня все было очевидно: окна в Огодже располагались низко, и выбрасывать мебель наружу было бы делом неблагодарным.

Человек этот требовал, чтобы каждый день на сон грядущий мы произносили молитвы, а в воскресенье обязательным было чтение молитвослова. Религия, которую мы открывали через него, не оставляла места поблажкам. Таковы были новые правила жизни, кодекс поведения. Кажется, именно по прибытии в Огоджу мы узнали, что Санта-Клауса не существовало, что религиозные обряды и праздники должны сводиться к одним молитвам, и нет необходимости в подарках, которые в рамках нашего существования являлись излишеством.

Возможно, все сложилось бы иначе, не вторгнись в нашу жизнь война, если бы отец, вместо того чтобы столкнуться с детьми, которые стали для него незнакомцами, продолжал жить в доме, где находился его первенец, следуя медленным курсом по пути отцовства, который сопровождает ребенка от раннего детства до разумного возраста. Африка, подарившая ему счастье разделить приключения его жизни с женщиной в Бансо и Баменде, – та же Африка украла у него часть семейной жизни и любовь близких.

Сегодня я могу лишь сожалеть о том, что наша встреча тогда не состоялась в полном смысле слова. Я пытаюсь представить, как это могло произойти с восьмилетним ребенком, выросшим в замкнутой атмосфере войны, который отправился на другой конец света, чтобы встретиться, по сути, с чужим человеком, которого ему представили как отца. И пусть это случилось бы в Огодже, на природе, у которой всего имелось в избытке: солнца, гроз, дождей, растений, насекомых. В стране, воплощавшей одновременно и свободу, и принуждение. С другими, непохожими мужчинами и женщинами, и не из-за цвета их кожи и волос, а из-за того, что они иначе разговаривали, ходили, смеялись, ели. В стране, где болезни и старость не скрывались от глаз, а радость и детские забавы были еще ярче, еще очевиднее. Где время детства сменялось зрелостью очень рано, почти без перехода, когда мальчишки начинали работать вместе с отцами, а девчонки выходили замуж и вынашивали детей еще до тринадцати лет.

Нам следовало бы расти, слушая, как отец рассказывает о своей жизни, как он поет, отправляясь с нами охотиться на ящериц или ловить раков в речке Айя, следовало бы вложить наши детские ладошки в его руку, чтобы он показывал нам редких бабочек, ядовитые цветки, приоткрывая тайны природы, которые наверняка хорошо знал; стоило бы узнать о детстве отца на Маврикии, ходить за ним по пятам, когда он навещал друзей либо коллег по больнице, наблюдать, как он ремонтировал машину или менял сломанный ставень, помогать сажать любимые кустарники и цветы: бугенвиллеи, стрелитции или райские птицы, – все, что напоминало ему тот чудесный сад в Моке. Но к чему эти мечтания? Ничего подобного никогда не могло произойти.

Фот. 14. Танец в Бабунго, страна нком

Вместо всего этого мы продолжали вести против него тайную, изнуряющую обе стороны войну, подогреваемую страхом перед наказаниями и побоями. Однако самым тяжелым оказался период, когда он вернулся из Африки. Трудности адаптации к новым условиям усугублялись атмосферой враждебности, которую ему приходилось испытывать в собственном доме. Гневливость его выходила за разумные пределы, была чрезмерной, изматывающей. Из-за всякого пустяка – разбитой чашки, случайного словца, косого взгляда – отец избивал нас кулаками или прутьями. Я отлично помню, что чувствовал тогда по отношению к нему, это очень походило на ненависть. Все, что я мог тогда сделать, – просто ломать его орудия мщения, но он немедленно отправлялся на холмы, нарезая себе новые. В его поведении было нечто ветхозаветное, товарищи мои никогда не сталкивались ни с чем подобным. Я должен был выйти из этих испытаний возмужавшим и выносливым. Согласно арабской пословице, тот, кого избивают, слаб только вначале, потом он становится сильным.