Шуты взялись за поиски. Они исследовали один за другим все проходы между стеллажами, заглянули за старые, еденные молью портьеры на стенах, сунули носы в ящики, в которых были лишь опилки да скомканная оберточная бумага. Ни потайных ходов, ни хозяина, ни каких-либо его следов они не нашли. И это несмотря на то, что в лавке игрушек все же было нечто такое, что кому-то чуть более наблюдательному могло бы показаться странным: в этом темном, кажущимся покинутом месте имелись в наличии несколько предметов, которые весьма активно пытались, образно выражаясь, не бросаться в глаза. Если бы уже упомянутый чуть более наблюдательный, чем шуты, господин сейчас здесь присутствовал, он непременно составил бы список. И список этот выглядел бы так:

1. Среди трухлявых тростей в отделении для зонтов вешалки-стойки прячется дубинка. Она один-в-один похожа на те дубинки, которыми господа полицейские прокладывают себе дорогу к повышению по службе, стуча ими по головам прохожих. Почему она здесь? Зачем? На что она намекает?..

2. На ручке запертой двери, ведущей в задние помещения, висит нитка, а на ней – обрывок алой резинки: когда-то это был прелестный воздушный шарик. Что он делает в этом запустелом месте? Достаточно ли он неуместен здесь и сейчас, чтобы вызвать подозрение?

3. На одном из стеллажей пылятся кукольные очки. Но зачем куклам очки, если у них не может испортиться зрение? Для чего этот предмет нужен на самом деле?

4. У стены, выглядывая из-под бурого кленового листа, лежит грязный носовой платок, на уголке которого вышиты инициалы «Г.Б.». Кому он может принадлежать? Самому Гудвину? Или же кому-то другому? А если покупателей у него здесь давно не водится, то кто же в таком случае потерял этот платочек?

5. В комьях пыли внутри маятникового ящика настенных часов притаились корешки от бланков для почтовых пересылок. На них еще можно различить гербы Почтовой службы Пыльного моря и Почты Габена. Кто, куда, кому и что пересылает?

6. Из кармана ветхого черного пальто – единственного предмета одежды на вешалке – торчит поварешка. Крайне неуместный и странный предмет для лавки игрушек. Вряд ли Гудвин замышлял сделать куклу-повара. Так что же поварешка тогда здесь делает? Украдена? Не могла же она сама появиться в этом кармане?!

Было и еще кое-что – то, что скрывалось на полу, прямо за стойкой, но шуты ни на что из перечисленного не обратили внимания. Что уж говорить о каких-то лопнувших шариках и поварешках, если их особо не заинтересовал даже замок на двери, ведущей в задние комнаты, который выглядел так, будто его нарочно повесили, чтобы скрыть за этой дверью все тайны мира.

В какой-то момент Манера Улыбаться потерял терпение и воскликнул:

– Не прячься от нас, Гудвин! Мы все знаем! Мы все понимаем! – в его голосе прозвучало деланное сочувствие. – Однажды почтовый дирижабль упал на кабаре «Тутти-Бланш», возник пожар, все сгорели, весь квартал зачах, и один несчастный кукольник оказался совсем на мели. Ему нужно было спасать семейное дело, и он пошел к своему старому (ныне покойному) другу. Без задних мыслей он взял в долг две сотни пуговичных фунтов на поддержание семейного дела. Но время шло, и задние мысли появились сами собой! Мыслишки вроде тех, что состоят из черных ходов, путей к отступлению, провалов в памяти и избегания разговоров и встреч. Ты, верно, думал, Гудвин: «Раз мой друг умер, долг можно и не платить! Какое удачное стечение обстоятельств! Зачем ему денежки? Смерть разорвала договор!» Но спешу тебя огорчить! Есть расписочка! Мистеру Талли Брекенбоку, сыну Грэхема Брекенбока, у которого ты, Гудвин, и взял в долг упомянутые двести «пуговиц», они срочно нужны! Вот прямо сейчас! Мы тут, знаешь ли, пьесу новую ставим, так что…

– Он не ответит, – сказал Фортт, когда стало очевидно, что ни в одном из углов в лавке хозяин не прячется. – Его здесь нет.

– Либо он просто хочет, чтобы мы так подумали, – упорствовал Гуффин. – Я видел на стойке какую-то тетрадку. Может, в ней что-нибудь найдется любопытненькое…

– Что еще за тетрадка? – удивился Фортт. – Ничего там не было. Думаешь, я бы не заметил ее?

– Кажется, кому-то самое время обзавестись моноклем, – хмыкнул Гуффин. – Двумя моноклями! На оба глаза.

– Может, просто очками?

– Нет двумя моноклями, потому что ты дважды слепой, как гигантский сом из канализации…

– Сома из канализации не существует, – пробурчал Фортт. – Это городская легенда…

Пустое Место и Манера Улыбаться вернулись к стойке, и у Джейкоба Фортта глаза на лоб полезли. На ней, рядом с ржавым звонком для вызова хозяина и кассовым аппаратом, и правда лежала толстая тетрадь в темно-красной кожаной обложке.

Гуффин поставил свечу рядом со звонком и потянулся было за тетрадью, но Фортт успел первым.

«Нет уж, – схватив ее, подумал он. – Хоть что-то я выясню сам – без… подсказок».

Раскрыв тетрадь, Фортт увидел на первой же странице выведенное изящным размашистым почерком заглавие: «Книга учета клиентов».

– Что там? – с досадой и нетерпением спросил Гуффин.

– Кажется, кукольник записывал сюда сведения о проданных куклах и о тех, кто их у него заказывал, – ответил Фортт, листая тетрадь.

– Ску-у-ука!

«Может, и скука, а может, я узнаю, кто ты…»

Фортт на миг оторвался от книги учета и бросил быстрый взгляд на неподвижную куклу. И вновь ощутил иголку, кольнувшую сердце. Он ни за что не признался бы Гуффину, что чувствует, и уж тем более не сказал бы ему ни слова о том, кого ему напомнила эта кукла. А напомнила она ему почему-то девушку с соседней улицы, к которой он когда-то испытывал тайные теплые чувства и которую однажды, в тот самый день, как он наконец осмелился сообщить ей о своих чувствах, на куски разрезал трамвай.

Фортт проглотил вставший в горле ком, сжал зубы и нахмурил брови, вновь напяливая на себя костюм того, кем не являлся, и продолжил листать тетрадь с напускным равнодушием.

– Эй, Манера Улыбаться, – усмехнулся Пустое Место, ткнув пальцем в страницу, – ты только погляди на это красноречие, на этот слог! Вычеркнуто! Вычеркнуто! Все клиенты Гудвина или мертвы, или выбрали себе более… гм… более…

– Более что-то другое, – добавил Гуффин. Шут вновь склонился над куклой и принялся ее изучать, едва не возя по ней носом. На его лице при этом было написано обычное Гуффиновское отвращение. – Пустое Место, перелистай на конец… поглядим на даты…

Фортт облизнул палец и взялся листать страницы. Делал он это неаккуратно и поспешно, а зря – если бы он вник в строки, которые так легкомысленно пропускал, то узнал бы много занимательных вещей. Жизненно важных вещей. Возможно, его доверие к некоторым людям после прочитанного оказалось бы под вопросом, а чувство собственной безопасности стало бы всего лишь слабеньким, сильно переболевшим ощущеньицем, которое окончательно развеялось бы от первого же сквозняка. Но он все листал и листал, оставаясь в полном неведении. Наконец, он нашел страницу, на которой записи обрывались.

– Ага! – воскликнул Фортт. – Одно из двух: либо кукольнику стало откровенно лень вести учет должным образом, либо учет вести было попросту не о чем! Если судить по датам, последнюю куклу у него купили, когда я еще был глупым ребенком и играл с деревянным пароходиком!

– Только давай без преувеличений, – проворчал Гуффин. – Преувеличения – для дураков!

– Ладно-ладно! Когда у Гудвина купили последнюю куклу, я то ли был в пабе, то ли валялся под пабом, то ли отсыпался после паба, то ли в паб как раз собирался. Но это все равно было давненько. Не последний паб, так сказать.

– А какой? «Пустобрёх»?

– До него. Еще до того, как повесился дядюшка Букки, а я поссорился с дядюшкой Джеральдом и решил больше никогда не быть добряком. Кажется, это был паб «Старая, мерзкая, злобная теща, которая мечтает придушить тебя, пока ты спишь, так что ни за что не смыкай глаз, дружок».