Нет, Ольг, конечно, не зверь, и насиловать никого и никогда не будет, но ведьма – женщина одинокая. Неужто не захочет мужского внимания да удовольствия? Морки все до любви телесной охочие, а ему еще ни одна не отказывала. Более того, женским вниманием он был обласкан всегда. Сначала за него едва не дрались девушки кохтэ, он был им диковинкой: светлоглазый и белокурый среди смуглых черноволосых степняков, а потом, когда он вернулся домой – его очень быстро затащила в постель сенная девка княгини Вольской. А дальше – стоило лишь улыбнуться и пальцем поманить. Так что он хорош собой и желанен, с чего бы какой-то ведьме лесной ему отказывать?

Не подозревающая даже о коварных мыслях своего подопечного, травница крепко спала. Шевельнулась, утыкаясь лбом в голое плечо княжича, вздохнула блаженно, обхватила руками. Ольга бросило в жар. Несмотря на ноющие раны, тело отреагировало быстро и однозначно. Ох, если бы не повязки на глазах, он бы поглядел!

Осторожно прикоснулся к ее плечу, притянул к себе, нос (едва высовывающимся из-под повязки) в ее растрепавшиеся волосы сунул. Провел рукой по узкой спине до самого изгиба поясницы и ниже, радуясь, что женщина так приятна на ощупь.

– Ты сдурел, парень? – вздрогнула всем телом Марика, мгновенно просыпаясь. – А ну лапы свои убрал!

– Не злись, красавица, я только потрогаю.

– Если бы я тебя сама из-за грани не вытаскивала, сейчас бы руки повыдергала, – холодно сообщила ведьма, отодвигаясь. – Скажи спасибо беру, что я жадная и свои труды не хочу загубить.

– Я что, совсем тебе не нравлюсь? – обиженно спросил Ольг, ничуть не обескураженный отказом. – Аль не красив? Аль жених у тебя имеется?

– Отчего же, красив, хоть куда, – усмехнулась Марика, пальцем проводя по крепкому белому плечу. – Молод, полон сил, – руки поправили повязку и спустились ниже, на опушенный золотыми волосками живот. – Все при тебе. И мужика у меня нет, давно не было, твоя правда. Вдова я.

– Тогда в чем дело?

– А ты считаешь, что женщинам только это нужно? Молодое тело и то, что между ног?

– А разве нет? Замуж, что ли, хочешь?

Она расхохоталась звонко, чуть с надломом. Ольг ждал ответа, чутко прислушиваясь к движениям ее пальцев, небрежно скользящих по завязкам его штанов.

– Нет, замуж мне нельзя, – наконец, снизошла травница до ответа. – Да ты и не возьмешь.

– Отчего же? Может, ты мне сына родишь? В терем тебя приведу, своей женщиной назову, а?

– У тебя и терем есть? Кто же ты такой, Олег, беров побратим?

– Княжич Бурый я.

– О! – Он не видел, как округлились губы женщины и широко раскрылись глаза. – Что же ты, князь, в лесу забыл, да один, без охраны?

– С бером братался, сама же видела. Теперь он мне брат старший… раз не убил.

– Каков молодец! – восхитилась Марика. – Смельчак! Что к беру, что к бабе, не спросившись, лезет, а потом удивляется, что ему не рады.

– Да полно тебе кривляться, чай не девочка. Я тебе нравлюсь, чувствую же. Не нравился бы – не трогала бы так нежно.

Марика, обнаружившая вдруг, что нежно оглаживает живот и бедра невыносимого этого мужчины, резко отдернула руку и залилась краской. Прав он: нравился и очень. Было на что посмотреть, было что потрогать. Вот только… не дело это.

– Много о себе возомнил ты, Олег, – сухо сказала, поднимаясь. – Раз уж поспать не дал, наточи хоть нож мне. Все руки не доходят.

– Так нравлюсь? – не отставал наглец, хватая за рукав и к себе снова притягивая. – Ну признайся, ведьма. Скажи правду.

– Да нравишься, нравишься, – фыркнула женщина как лисица. – Толку с того? Вместе нам не быть, а я в детские эти игры давно не играю.

– Зря. Ни одна девица еще не жаловалась, все довольные оставались. Так почему бы тебе не позволить мне… сделать приятно обоим?

– Ох и баламошка ты, княжич, – засмеялась снова Марика. – Вставай уже, охальник. Дам тебе нож и точильный камень.

Вот ведь обаятельный змей! Вроде гадостей наговорил ей, а Марике смешно. И… не отказалась бы от ласки мужской, верно он угадал. Никогда не отказывалась, охоча до этого дела была. И замужем ей нравилось очень, жаль, недолго счастье длилось. Ничего не скажешь, мужчина под боком навевал на грешные мысли. Только не стоит забывать про проклятье старого волхва. Вот теперь-то она и ощутила его в полной мере.

Злясь на себя, на Ольга, на Зимогора, она бросила на стол чугунок и проворчала:

– Ишь, гость дорогой, сразу видно, что княжеских кровей. Вон, похлебку долакал, а посуду мыть челядь будет.

Знала, что не права, что он с повязкой на лице и ослабший после ран и не смог бы, да и не должен, хозяйская это обязанность, но все равно высказала.

– Грязной работы я не чураюсь, – лениво, медленно отозвался мор. – Покажи, где мыть, вымою. И вообще, говори, чем помочь, не стесняйся. Нож наточу и другое сделаю, все, что скажешь, хозяйка.

– А ручки белые, княжеские, не заболят?

– А ты думаешь, что коль я с серебряной ложкой во рту родился, так и жил всю жизнь с мамками и няньками? Ха!

– А что, нет? – покосилась на него ведьма, ловко чистя овощи.

– Нет. Мне лет шесть было, когда няньку мою убили, отца при смерти бросили, а меня иштырцы к себе уволокли.

– Расскажешь? Или тайна это?

– А тебе интересно разве? Да и знают все эту историю.

– Так я в лесу живу, родимый. Я знаю только, когда рогачи дерутся, когда волчата рождаются, когда бер спать ложится. А что в Бергороде происходит – для меня как в тумане.

– А ты расскажешь? Отчего в лесу живешь, от кого прячешься?

– Много будешь знать, плохо будешь спать, – голос Марики мгновенно заледенел, как будто иней на стены избушки опустился.

– Ладно, не злись… ведьма. Не хочешь говорить – не говори, твое право. Значит так, мальцом я был слабым, болезненным. Батя меня в деревню с нянькой отправил, матушка к тому времени родами вторыми померла, ну я ее не помню совсем, мне рассказывали потом.

Ольг был отменным рассказчиком, и голос у него был такой… бархатный, густой, словно пиво хмельное сладкий. Рассказывать всякие истории и сказки он любил и умел. В сказители бы ему… озолотился бы. Впрочем, вряд ли княжич в золоте нуждался, сам же говорил: терем у него. Да и одежда богатая… была. Остались-то сапоги да портки, остальное разве что сжечь теперь.

Невольно Марика заслушалась, до того интересная была история.

– И рос я при шатре иштырского кагана, вроде бы как сын его приемный, а вроде и чужак приблудный. Не сильно били, не много обижали, рабом не звали, но и своим я так и не стал. Иных детишек матери целуют, ласкают, кусок им лучший со стола тянут, а у меня всего и друзей, что шавки брехливые. А у иштырцев в стане собачонки мелкие, противные. При стаде, там большие, пушистые, умные, а тут разве что объедки подбирать горазды. Был у меня дружок и среди этой мелюзги, да недолго. Кагану как-то мой взгляд не понравился, крепко он меня отлупил, а собачку придушил – чтобы неповадно мне было на старших с превосходством смотреть. А я их всех и вправду ненавидел, наверное, в ответ, что меня не любили.

– Ты же ребенком был. Как можно дитя не любить?

– Иштырские бабы рожают легко и много, постоянно брюхатые ходят. Дети у них в грязи растут, часто голодные. Самые сильные выживают только. Дерутся постоянно за кусок мяса, это считается хорошо и правильно. А еще иштырцы не моются совсем. Живут они в самой засушливой части степи. Воды мало, колодцы копать они не умеют, дожди не каждый даже и месяц идут. Вода для них священна, ее пьют только. Одежду не стирают, отбивают камнями да над костром проносят. Может, поэтому и дети часто болеют и умирают. А самых слабых и вовсе… в степи оставить могут на съедение шакалам. Но все равно выживает много, недостатка в рабочих руках там нет.

– Не было, – поправила Марика чуть смущенно. – Даже я в глуши моей слышала, что Великий хан Баяр иштырцев поклялся всех до единого вырезать. А человек он страшный, слово свое держит.