— Чую, плохо мне… Бог дал, дожил до светлого дня турецкой виктории… Расскажи, как…

— Решительно и беспощадно, с ними никак иначе. Только короток мир с османами. Нужно Карс и Константинополь отобрать, с Балкан выгнать басурман.

— О-хо-хо… Чаянья мои заветные… — Демидов попробовал привстать, но снова рухнул на подушку, обеспокоив камергера и лакеев. — Англичане не позволят, окаянные. Им османы — как сторожевые псы, чтоб Россия не прирастала к Средиземному морю, не торговала с миром из южных портов.

— Значит, нужно быть сильнее Британии!

— Да, генерал… — премьер чмокнул губами, и лекарь промокнул струйку слюны, капнувшую из угла рта. — Теперь фельдмаршал. Я велю… я дам на подпись регенту и императору…

— Премного благодарен, дорогой Павел Николаевич, — понимая торжественность момента, Паскевич вытянулся, стукнув сапогами. — Служу России!

— Да не прыгайте… Голова кружится, — Демидов, несмотря на признание слабости, вдруг широко раскрыл глаза и приказал всем удалиться, оставив лишь полководца. — Иван Фёдорович, дело есть, весьма приватное и деликатное. Уважьте умирающего.

— Жить вам до ста лет, Павел Николаевич!

— Хотелось бы… Но не перебивай. Назначаю вас душеприказчиком. Не перебивай! — повторил больной, увидев протестующий жест генерала. — Сын… не мой он сын. Я тогда Аврору Шарлотту не посещал. И наследство своё, всё брату завещаю.

— Воля ваша, однако слова мало. Прикажете вызвать секретаря?

— Прикажите… Но вот что поведайте мне, как Строганов? Виноват я перед ним. Хочу увидеть, поговорить по душам. Пока поздно не стало.

— Изранен, ваше высокопревосходительство. Выживет ли — неведомо. Османы, на позицию ворвавшись, мёртвым его сочли и не добили.

— А Руцкий?

— Погиб он в Крымском десанте. Стоял возле зарядного ящика, едва опознали — по револьверу. Там, простите, сплошное мясо. Неведомо было, как православных от турок отделить, когда руки, ноги, головы — вперемешку.

— Прискорбно крайне… — Демидов, похоже, действительно опечалился. — У Платона Сергеевича сын есть? С женой, Аграфеной Юрьевной, он знакомил меня.

— И три дочери, старшая уж замужем.

— Молодец… был. Их не обидим, каждой из незамужних — приданое. Брату накажу, юного графа Руцкого под покровительство взять. А вот Строганов… Грех на мне. Возжелал я его супругу, невесту даже, пока Александр Павлович в Сибири ссылку отбывал. Соблазнением намекал, дескать — будь со мной милее, глядишь, и Строганов раньше вернётся. Ан нет, гордая она, сама в Шушенское понеслась. Выходит, и граф при смерти, и я… не кавалер.

— Батюшка грехи отпустит.

Он примолк на минуту.

— Дай-то Бог. И перед Юлией Осиповной повинился бы, да не могу. Вызов в Кремль примет превратно…

К концу дня премьер-министр продиктовал указ о фельдмаршальском жезле для Паскевича, признал его душеприказчиком, подписал ещё несколько неотложных повелений, после чего попросил оставить его для отдыха. С вновь налившимся лицом, обрюзгший до неприличия, страдающий грудной жабой, плохой печенью и прочими признаками окончательно расстроенного здоровья, премьер походил на пожилого, изрядно изношенного мужчину, слишком приверженного сладострастию, чревоугодию и иным порокам. В ту пору ему исполнилось тридцать три года.

С тех пор прошло некоторое время; с Аграфеной Юрьевной, упомянутой в последнем разговоре с Демидовым, Паскевич познакомился в студёной январской Москве тридцать второго года, когда столицу накрыл похоронный траур. Первый премьер-министр обновлённой Руси не вставал несколько месяцев и скончался от апоплексического удара.

Вначале фельдмаршалу показали её издали. Графиня, в строгом чёрном убранстве по мужу и по Демидову, показалась фельдмаршалу… он затруднился бы выразить своё первое впечатление.

Новый русский двор, где родовитый княжеский бомонд изрядно разбавлен простецкими купеческими лицами, не обделён был и красавицами, в том числе более юными, нежели вдова Руцкого. Наверное, в восприятии её облика сказалась легенда. Барышня из родовитой семьи, бежавшей из-под Смоленска в двенадцатом от французов, не ждала русской победы в праздном ничегонеделании, а доброй волей выбрала стезю сестры милосердия, меняла повязки в военном госпитале на гангренозных ранах. Говорят — десятки офицеров выходила, возвращала к жизни безнадёжных, приговорённых умереть или влачить жалкое инвалидное существование. Её руку просили самые блестящие молодые люди, поправившие здоровье благодаря стараниям сестры Аграфены. Но она отказывалась от выгодных партий, потому что сердце было отдано Руцкому, на тот момент — всего лишь бастарду польского шляхтича. После войны графиня основала с мужем госпиталь в далёком заокеанском Нью-Йорке, по возвращении в Москву патронировала женские фельдшерские курсы… Это была воистину великая женщина, сохранившая особый интеллигентный шарм, не присущий светским пустышкам.

Пушкин, известный ценитель прекрасного пола, отмечал её весьма и весьма. Она не терялась в Георгиевском дворце, заполненном тысячами чёрных траурных фигур, средь которых краснели красные мундиры внутренней стражи.

Вдова коротко поздоровалась с поэтами, образовавшими малый кружок.

— Аграфена Юрьевна, ангел вы наш! — Пушкин поцеловал кончики её пальцев через перчатку. — Как же давно не имел я счастья видеться с вами.

— Несчастье помогло, Александр Сергеевич.

— Увы… Смерть отделяет от усопшего, но соединяет оплакивающих, — поэт вдруг изменил тональность, отбросив соблазняющие нотки в виду приближения другой привлекательной дамы слишком высокого для него роста. — Познакомьтесь же, это Наталья Николаевна, mon étoile (8).

(8) Моя звезда (фр.)

Супруга поэта опустила глаза и поклонилась. Учтивость и редкая красота её были особенными. Оттого не удивительны слова мужа, повторённые им не единожды: «Я женат — и счастлив; одно желание моё, чтоб ничего в жизни моей не изменилось — лучшего не дождусь».

С улыбкой, адресованной жене, что неуместно было в дни траура, поэт не сразу опомнился: не престало показывать семейное счастье перед женщиной, чей семейный очаг безвозвратно разрушен войной.

— Скорблю вместе с вами, Аграфена Юрьевна. Платон Сергеевич… им мы все настолько обязаны, хоть не сразу поняли, не отблагодарили в полной мере. Кем был бы наш дорогой усопший Павел Николаевич без Руцкого? Только преуспевающим заводчиком. Поверьте, Платон Сергеевич мной уважаем был как никто другой.

— Да, Александр Сергеевич. Он любил вас. И Павел Николаевич не менее. Знаете, что сказал мой муж, отправляя Строганова в ссылку? Что вы один всего нашего поколения стоите! За спасение Пушкина от Бенкендорфа Строганов не подлежал более суровой каре.

Поэты насупились. Как ни талантлив, ни именит Пушкин, однако же и меру надо знать. Были и крупнее стихотворцы, тот же Кукольник. Да и среди присутствующих…

— Александр, вы на Кавказ ездили, в Крым, с Паскевичем знакомы. Не могли бы меня представить? Возможно, он один из последних… — Аграфена Юрьевна извлекла кружевной платочек и промокнула уголок глаза. — Из последних, кто говорил с Платоном пред тем злосчастным десантом.

— Непременно. Да вот он!

Пока вдова под руку с поэтом лавировала между вельмож, иностранных послов и купеческой братии, Наталия Николавна с неудовольствием ощутила, что оставлена одна, а муж, минуту назад величавший её «мой звездой» и «моей судьбой», упорхнул, увлекаемый пусть и не первой свежести, но ещё достаточно грозной светской львицей.

Тут как раз Василий Андреевич Жуковский принялся вполголоса и печально декламировать заготовленную поэму «На смерть Павла Николаевича Демидова». После пышного вступления он перекатился к заслугам покойного по свержению республиканской диктатуры.

Всё бранью вспыхнуло, всё кинулось к мечам,

И грозно в бой пошла с Насилием Свобода!

Тогда явилось всё величие народа,

Спасающего трон и святость алтаря.

Голос придворного рифмоплёта пропал за спиной, а Руцкая оказалась перед высоким мужчиной импозантной наружности, круглым малороссийским лицом, которому невероятно шёл роскошный фельдмаршальский мундир.