В доме погасли огни, стихло всё, и только шаги часового во дворе тревожили ночное безмолвие. На время лечения Строганова его надёжный помощник Бенкендорф приказал у дома Шишковых поставить охрану. Без верных людей с оружием сам Александр Христофорович по Москве давно не хаживал.

Ранение имело хорошие стороны. За время нежданных вакаций Александр Павлович отогрелся душой, каждый день ведя лёгкие беседы с Юлией Осиповной. Уверовал в её благоволение, заодно прояснил сложные отношения панны с мужем.

Действительно, очаровательная полька из обедневшей семьи вышла за престарелого Александра Семёновича, исключительно желая вырваться из бедности. Русская армия, преследуя остатки наполеоновых полчищ, польскую шляхту не щадила. На Радзивилах, Огинских, Сапегах и прочих богатых семействах отыгрались, припомнив Понятовского и помощь Бонапарту. Словно с того, что огонь охватил Несвижский, Мирский да Новогрудский замки с окрестными деревнями, Москва восстала бы из пожарищ. Малым шляхетским родам тоже досталось от души.

Она никого не винила — ни поляков, легковерно присягнувших корсиканскому демону, ни русских, безудержно мстящих. Вшистко едно, в войне не бывает только правых и только виноватых, говорила Юлия Осиповна, а горя хватает обеим сторонам. В тихой пристани шишковского дома она внезапно привязалась к старику. Понятное дело, Александр Павлович об утехах постельных хозяйку не спрашивал, да только ясно — детей у них нет и быть не могло. А коли такое случается у стариков на восьмом десятке, редко чудо сие обходится без содействия гусарского ротмистра.

Она не из таких; строгое воспитание у ксёндзов да боязнь позора, вряд ли прикрытого неравным супружеством, стали неодолимым барьером на пути плотских утех. Впрочем, годы Александра Семёныча явно к концу шли. Строганов, можно сказать, вызвался ждать овдовения пани Юлии. Вслух не произносили, ибо грех это. Однако к отъезду из дома Шишкова раненый ухажёр сильно подозревал, что она тоже возжелала вдовьего чепца.

7

Сердечные дела Павла Демидова устроены были без драм вроде пистолетных ранений, прозаично и не слишком romantische. Женился он по искренней любви на отчаянно прекрасной шведке Еве Авроре Шарлотте Шернваль, которой пылкий Евгений Баратынский посвятил стихи:

Выдь, дохни нам упоеньем,Соимённица зари;Всех румяным появленьемОживи и озари!

В замужестве Ева Аврора страсти не проявила, пеняла «друга Павлушу» за чрезмерную тучность и непременно жаловалась на головную боль да женские напасти на пороге опочивальни. Демидов страдал, краснел и терпел. А нерастраченные силы пустил в народное ополчение родного края, объяснив местным офицерам Вышнего Благочиния, что призваны оные для усмирения бунтов и прочих врагов внешних и внутренних при всепокорнейшей верности Верховному Правлению. Так что, как уверял меня хитрый купец, рассказывая о делах сердешных и наших секретных, о броненосных пароходах, обрастающих железом на Урале, прежде времени никто не прознался — даже его супруга.

Я кусал локти, что ничем пособить не могу. Не повезло России, был бы попаданец инженером-конструктором или фантом истории техники, давал бы дельные советы. Мой совет адресовался лишь самому себе: не лезь туда, где ничего не понимаешь.

А в чём я понимал, кроме как в искусстве отнимать жизнь на войне? Да только в противоположности его — в медицине. Задержавшись на Урале, я уговорил Демидова учредить лабораторию по изучению чахотки, о чём мечтал в Соединённых Штатах, но там так и не принялся за дело.

При всей тяге к прогрессу Павел содержал рабочих в условиях скверных — как и везде в девятнадцатом веке. Лёгочные хвори косили их как селяне рожь в уборочную. Понимая, что победить туберкулёз возможно только при вакцинации новорождённых и оздоровительных мерах в масштабе всего государства, что при Пестеле невозможно, я поставил себе малую цель: выделить вакцину против палочки Коха, здесь ещё не открытой.

Опытовым материалом Нижний Тагил снабжал меня вдосталь: трупами свежеумерших от чахотки, мокротой с кровью. Сложнее было с крупным рогатым скотом, тяжело здесь выживавшим и от того дорогим. Насколько мне помнилось, в качестве основы нужна была бычья туберкулёзная палочка, только из неё можно получить вакцину, для человека неопасную.

Но рано или поздно мне уезжать, сотни опытов — не осилить. Демидов решил мой вопрос с помощниками крайне просто, отправив ко мне в обучение пару выпускников местной гимназии из небогатых семей, где были случаи смерти от чахотки, и положив им жалование. Юношей не надо было убеждать, что дело важное. А уж микроскопами и прочим оборудованием, для опытов необходимым, местные умельцы меня обеспечили. Всё же мы трудились там, где собраны самые рукастые мастеровые России.

Общаясь накоротке с верховным фюрером, Александр Павлович Строганов убедился, что камрад Пауль весьма и весьма жаждал народной любви, убеждал себя и соратников в своей изрядной популярности у обывателей и особенно у бывших крепостных. Теперь же, весной двадцать седьмого, счёл народ неблагодарным, не оценившим, что во имя его блага новый государь положил на алтарь душу свою. Разочаровавшись в признании подданных, хер Пауль ожесточился и стал приговаривать, обращаясь к россиянам: коли не понимаете счастия своего — вам же хуже.

По мере того, как зачастили сообщения о бунтах в губерниях, фюрер заметался в сомнениях.

Как-то Строганов, от раны оправившийся, прошествовал в свой кабинет на Лубянке мимо толпы просителей у приёмной. Средь привычных родственников арестантов, чающих вымолить смягчение участи для своих присных, Александр Павлович вдруг увидел хорошо знакомое лицо военного врача и героя войны Михаила Андреевича, фамилию коего запамятовал. У ног эскулапа отирался худой мелкий отрок с испуганным выраженьем на лице. Не успел доктор выразить, как водится, искреннее почтение и прочая и прочая, как его прервали самым решительным образом. Коридоры Благочиния огласилось выкриками на русском и немецком языках, предвещавшими появление грозной фигуры. Солдаты сдвинули просителей в сторону; Пауль Пестель в раздражении крайнем влетел в приёмную, подхватил обер-фюрера под локоть и увлёк его в кабинет, с силой хлопнув дверью. От удара она вновь открылась, её и затворить никто не решился — раз великий вождь так поступил, не гоже менять.

— Бунт! Всюду бунт! Заговоры… Крамола…

Из сумбурных речей Государя Строганов уяснил следующее. В Георгиевский дворец проник некий обыватель с флягой лампадного масла, которое объяснил для наполнения ламп в местах, свечами не освещаемых. Обыскав его и оружия не найдя, охрана пустила беспрепятственно. Близ резиденции вождя тот облился и поджог себя, до того написав на стене «сатрапъ». Смерть его была мучительной.

— Безумец, — только и сказал Строганов.

— Натюрлих! Но не только, партайгеноссе Алекс. Смутьян в мою душу плюнул, свою навеки сгубил в геенне огненной. Грех смертный, несмываемый, неискупаемый. Да и как искупит — помер он.

— На всё воля Божья.

— Мелко смотришь, друг, — вождя натурально колотила дрожь. Приговоры с повешеньем он утверждал недрогнувшей рукой, а обгорелая тушка в обрамлении чёрного пятна, наполнившая коридор смрадом горелого мяса, взволновала его изрядно. — Не может человек, в Бога верующий, сам себя порешить. Это Божий промысел — когда жизнь дать, когда отнять. Самоубийца равен Богу! Стало быть, в Бога нашего, в Господа Иисуса Христа он не веровал! Атеист проклятый! Однако же верно всё — как мог до сих пор атеист знать, что нет Бога и не убить себя тотчас же? Ежели не себя, то соседа или старуху-процентщицу. Как иначе докажет — тварь ли я дрожащая или право имею?

Строганов принял вид, что участливо внемлет. Сквозь приоткрытую дверь в приёмную проглядывали смятенные лица граждан, впервые услыхавшие подобные речи фюрера. Сын доктора замер истуканом, не смея шевельнуться. Меж тем глава державы продолжил вещать, в страхе вернуться в Георгиевский, пропахший палёным человечьим мясом.