Борис Поюровский, критик:
— Я хочу прочитать отрывок из письма актрисы Ксаны Бассен. «Когда праздновали 75-летие Александра Моисеевича, я находилась в больнице и очень переживала, что не могу быть на этом торжестве. Лежу в постели, пишу поздравление Александру Моисеевичу — вдруг открывается дверь палаты и красивый, в парадном костюме, с болгарскими розами входит Александр Моисеевич. Полуплача, я стала причитать: „Зачем же вы пришли в такой день, в свой юбилей?“ А он начал меня успокаивать: „Не волнуйтесь, врачи запретили вам волноваться. Я просто хотел вас навестить“».
В этом был весь Александр Моисеевич. Я думаю, многие из нас могут вспомнить подобные моменты в своей жизни. Александр Моисеевич обладал удивительной способностью оказывать внимание каждому.
Владимир Этуш, актер;
— Хоть он был сильно потерт жизнью, все же оставался очень наивным человеком. Этот наив также был свойствен вечерам в Доме актера, на которые собирались все знаменитости. И чем он их занимал? Они вставали на стульчики — и кто дальше прыгнет или кто съест быстрее кашу. Сейчас будут актеры есть на скорость кашу? Не будут. А он умел увлечь даже этим.
Евгения Фарманянц, балерина:
— Я знала Александра Моисеевича с 1939 года. Тогда прошел Первый Всесоюзный молодежный смотр балета. Я получила первую премию, и нас пригласили в Дом актера, о котором я ничего не слышала. Там меня встретил Эскин и сказал: «Женечка, я очень рад вас видеть. Мы пойдем сейчас в ресторан, и вы будете сидеть за столом с Асафом Михайловичем Мессерером и Екатериной Васильевной Гельцер». Я и представить себе такого не могла. Мы общались, Гельцер рассказывала много историй, а потом обратилась к Эскину: «Александр Моисеевич, разрешите мне этой молодой балерине дать три заповеди. Первая: балерина никогда не должна пить вино, только водку — она не действует на связки. Вторая: никогда не одевайся в „Мосторге“ — только в Париже. И третья — запомни ее на всю жизнь: о тебе должны говорить всегда, что бы ни говорили — хорошее или плохое. Не говорят — значит, тебя нет».
Потом я постоянно бывала в Доме актера. Этот Дом нас создавал, он формировал наше мышление.
Александр Свободин, критик:
— Как определить сущность Александра Моисеевича? Мне кажется, он был гением человеческого контакта. И другого такого гения я не встречал. Кроме того, Александр Моисеевич воплощал формулу, выведенную Уинстоном Черчиллем: «Надо очень серьезно относиться к своему делу, но не слишком серьезно — к самому себе». Мы все время встречаем людей, которые путают эти два положения. Александр Моисеевич не путал.
Мне посчастливилось помочь ему сделать книгу о Доме актера. И именно благодаря его рассказам, а не текстам научных изданий, я знаю историю театра.
Театр — это игра. И в характере Александра Моисеевича был позыв к игре, готовность к ней. Однажды, накануне его дня рождения, Шура Ширвиндт предложил Ростиславу Яновичу Плятту и мне поздравить Эскина необычным образом. Шура сказал: «Надо быть первыми в этот день — приехать к нему в пять утра». Я не спал практически всю ночь. На рассвете поехали с Шурой на Тишинский рынок, купили какие-то веники в подарок, заехали к Плятту. Договорились, кто что скажет: один — «Милиция», другой — «Откройте дверь», третий — «Именем закона»… Но Александр Моисеевич нас переиграл. Мы позвонили в начале шестого утра, дверь распахнулась, и он стоял в парадном костюме, в белой рубашке, а в комнате был накрыт стол И Эскин произнес: «Прошу к столу».
Владимир Канделаки, артист оперетты:
— Никто не мог произнести слово «нет» в ответ на просьбу Александра Моисеевича. Если актер был занят в репертуаре, он менялся с дублером, просил режиссера отпустить. Помню, как ансамбль «Джаз-гол» из актеров нашего театра с трудом вырвался на гастроли в Тулу. И вдруг на третий день — звонок Эскина: «Немедленно приезжай, будет такой-то вечер». А в Туле уже проданы билеты на наши концерты. Мы что-то приврали, сказали, что Немирович-Данченко нас зовет. В общем, вернулись в Москву и выступили в Доме актера.
Александр Белинский, режиссер, создатель ленинградских «капустников»:
— Многими счастливыми днями и годами моей жизни я обязан только Александру Моисеевичу. Я считал его своим вторым отцом. Один раз он вдруг перестал со мной здороваться. В полном отчаянии я побежал к нему выяснять, что случилось. Он с горечью произнес: «Как вам не стыдно? Вы с вокзала сначала заехали к Менакеру и только потом пришли ко мне». И я бесконечно долго извинялся.
Мы ездили из Ленинграда выступать в Дом актера каждый год. И самая большая гордость моей жизни, когда на одном из наших «капустников» в переполненном зале Лемешев и Козловский вдвоем сидели на одном стуле.
Мария Миронова, актриса:
— У меня с Александром Моисеевичем были особые отношения. Мы жили через дорогу, на Петровке. Он как-то позвонил: «Говорит Онегин, ваш сосед». С тех пор он был для меня Женя, а я для него — Таня. Мы так и называли друг друга: «Алло, это Женя? Это Таня говорит». Я очень часто днем заходила в Дом актера, и в какой бы день я ни зашла, там всегда сидели Менакер и Утесов. Александр Семенович днем на минуточку куда-то уходил из дома. И я знала, куда он шел «на минуточку». Александр Моисеевич был удивительным человеком. Он был человеком для людей.
Рубен Симонов, актер, режиссер:
— У Плутарха есть сочинение «Сравнительные жизнеописания»: человек описывается сравнительно с кем-то. Я не могу представить себе Александра Моисеевича вне других людей. Александр Моисеевич — Яблочкина. Александр Моисеевич — Остужев. Александр Моисеевич — Качалов. Александр Моисеевич — Утесов.
В моих воспоминаниях он связан с актерами.
Тарханов и его сын читают в Доме актера «Булочника». Будучи за кулисами нормальным человеком, на сцене Тарханов вдруг резко изменяется — его лицо все съеживается. После выступления я бегу за кулисы и вижу опять совершенно нормального Тарханова. Спрашиваю Эскина: «Как он это делает?» Александр Моисеевич отвечает: «Это старый номер провинциальных артистов. Они вставную челюсть вынимают. И лицо становится с кулачок. А вам, неопытным ребятам, кажется, что это образ».
Случай с Александрой Александровной Яблочкиной. Готовилось ее выступление. Александр Моисеевич очень волновался и постоянно повторял: «Лишь бы только что-нибудь не сморозила». Время было сложное. Яблочкиной написали доклад аршинными буквами, она взяла лорнет и безупречно прочла текст. Эскин, сидевший рядом со мной в зале, тихонько произнес: «Господи, кажется, пронесло». И вдруг в конце Александра Александровна гордо встала, как Жанна д’Арк, и крикнула с предельным темпераментом: «Да здравствует, — тут Эскин схватился за голову, — наше родное партийное бюро и наше славное коммунистическое, — Эскин просто замер, — управление!»
Когда-то существовала старая студийная традиция: актеры приходили в театр, даже если у них не было репетиций. К Александру Моисеевичу в Дом актера шли люди, не занятые в концерте. Шли, чтобы поговорить, пошутить. Шли в качестве зрителей на знаменитые вечера. И если сегодня каждый из нас вспомнит свои сильнейшие впечатления от искусства, то выяснится, что это впечатления от увиденного на сцене Дома актера.
Григорий Горин, писатель:
— Нас с Аркановым подобрал Ширвиндт в ресторане ВТО. Мы тогда писали для ЦДРИ. И Шура сказал, что надо немедленно переходить в ВТО. Мы спросили, почему. Шура ответил: «Потому что там Эскин». Мы поднялись наверх. Шура представил нас Александру Моисеевичу и пояснил: «Вот эти ребята напишут „капустник“. Напишете?» Мы сказали: «Попробуем». И Шура произнес замечательную фразу: «Но так, чтобы Эскина уволили». И Александр Моисеевич сказал: «Пожалуйста, я вас очень об этом прошу». Он, кстати, был близок к истине. Тогда прошел XX съезд, мы раскрепостились. Первый «капустник» был действительно страшный, мы обидели всех, включая Михаила Ивановича Жарова. Он встал и пошел через зал к выходу. Я посмотрел на Эскина. Он был мрачный, но высидел до конца. И я понял, что капитан — он. Он не ушел с этого корабля. Александр Моисеевич позвонил мне после всех вызовов его в инстанции и сказал: «Григорий Израилевич, большое вам спасибо». И я понял, что этот человек берет меня навсегда.
