* * *

Нередко папа возвращался поздно. Лежа в кровати, я всегда думала, что, если с ним что-то случится, я напишу Сталину, и все уладится.

Мы жили на Арбате, а он был тогда правительственной трассой: в каждом подъезде, в любой подворотне постоянно дежурили сотрудники госбезопасности. Когда в дальнейшем мы захотели поменяться с Арбата, это оказалось чрезвычайно сложно: без тщательнейшей проверки туда никого не прописывали.

Очевидно, уже то, что папа жил на Арбате, делало его в какой-то степени неприкосновенным.

Папа не был борцом с режимом, но порой совершал смелые и опасные по тем временам поступки. Он взял в Дом актера дочь своего друга — Нину Михоэлс, которую после убийства отца выгнали из института и никуда не брали на работу. Он пришел проведать Светлану Таптапову — дочь другого его давнего друга, Нины Давидовны Таптаповой, когда та после ареста родителей находилась в каком-то закрытом детприемнике. Светлана, которая сейчас работает в Доме актера фониатром, рассказывает, что была ошеломлена его приходом. Ведь для того, чтобы им разрешили встретиться, нужно было доказать свою близость к семье ребенка.

Помню еще один случай. В 60-е годы папа с группой московских актеров поехал в Грузию. На одном из банкетов подняли тост за Сталина. Все встали. Папа единственный отказался поддержать тост. Мне кажется, что и для этого требовалось определенное мужество.

Он был человеком цельным и органичным. Все его решения и поступки вытекали из его натуры — доброй, великодушной и глубоко порядочной.

* * *

Даже в старости в папе не замечалось занудства. Он был человеком скорее легкомысленным, жадным до жизни, а в юности — очень озорным. Конечно, с годами, под тяжестью той ответственности, которую налагают семья и работа, характер менялся. Но легкомыслие и озорство все равно прорывались.

Случалось, придет домой в хорошем настроении и с порога начинает танцевать канкан, припевая: «Я шансонетка — поберегись! Стреляю метко — не попадись!» Или неожиданно заявит: «Девочки, сегодня вечером идем в гости к Сталину». Мы с сестрой, как сумасшедшие, гладим платья, одеваемся, причесываемся. И когда стоим уже почти готовые, вдруг слышим: «Вы слишком долго возились. Пожалуй, уже поздновато. Да и я устал».

Как-то в праздник он появился дома с огромным кульком и предложил отгадать, что в нем. Мы начали перечислять, но все — мимо. Тогда он положил кулек на стол, осторожно развернул его, и оттуда высыпали штук семь малюсеньких цыплят. Какое было счастье!

Любил подурачиться: кокетничая с нашими подругами, пел им всякие нескромные песенки и доводил до того, что они краснели и бледнели.

Обожал анекдоты. Заносил их в кодированном виде в записные книжки. А мы с сестрой потом старательно их расшифровывали.

Воспитывал он нас безо всякого морализаторства. Порой лишь бурно реагировал на какие-то наши поступки — с его точки зрения, недопустимые. Никогда не запрещал нам что-то читать или смотреть. Не требовал особой дисциплины.

Хорошо помню, как папа переходил улицу Горького в неположенном месте — часто вместе с кем-нибудь из нас. Шел спокойно, не суетясь (правда, движение тогда было несравнимое с сегодняшним). А Зина любит вспоминать, как в доме отдыха в Щелыкове, он, уходя после ужина играть в преферанс, всегда строго говорил ей, тринадцатилетней: «Без меня не ложись!» Понятно, почему и внуки обожали отдыхать с дедом.

Но папа умел быть и устрашающе строгим. Если мы с друзьями слишком шумели в моей комнате, он входил и произносил всего од-ну фразу: «Что здесь происходит?!» Но тон был таким, что всех как ветром сдувало. После этого мои однокурсники долго еще, завидев на улице папу, переходили на другую сторону.

* * *

Особой, огромной и в основном счастливой частью папиной жизни были женщины. Он обожал их и пользовался взаимностью. Папа был человек влюбчивый и безумно чистый, поэтому каждую свою новую любовь считал первой и последней. Но мне всегда говорил, что так, как он любил мою маму, не любил никого. Правда, однажды, во время довольно долгого его романа с чудесной женщиной, диктором радио, он все-таки признался: «Риву я, пожалуй, тоже так люблю».

Ухаживал он по старинке. Утверждал, что нет женщины, способной устоять перед мужчиной, который каждый день дарит ей цветы. Свою возлюбленную постоянно удивлял хоть и недорогими (семья не должна страдать), но полными смысла подарками. Любил поражать неожиданными поступками. Проводив даму с московского вокзала в Ригу, встречал ее с цветами на перроне рижского.

В ход шли стихи (чаще Северянин), романсы, песни Вертинского и шансоны Изы Кремер. Ко всей этой романтике добавлялось еще то немаловажное обстоятельство, что папа сразу кидался улаживать все бытовые проблемы своей возлюбленной. Но бывало и наоборот: какая-нибудь роскошная дама в вуалетке приходила к нам домой и начинала мыть пол (бабушка лежала больная, а я отворачивалась, выражая тем самым свое отвращение). Другая возлюбленная приносила сладости. Третья дарила мне наимоднейшие босоножки. Вообще папа невероятно ценил, если что-то делалось для семьи, и особенно для меня.

Расставались они всегда друзьями. И женщины испытывали благодарность к папе за эту страницу своей жизни.

Мы с сестрой говорили: интересно было бы собрать всех папиных возлюбленных в одном месте и посмотреть на эту толпу. И однажды такое случилось. На похоронах бабушки.

Обычно бабушка знала все папины дела, в том числе и личные. Пока очередной роман был в разгаре, она раздражалась, ревновала и не могла слышать даже имени «этой женщины». Но как только роман заканчивался, она проникалась к прежней возлюбленной папы искренней симпатией. Многие «бывшие» становились верными бабушкиными друзьями.

Когда она поняла, что связь с дикторшей Ривой — это серьезно, разнервничалась не на шутку. У Ривы был маленький сын Вова. Папа порой звонил и говорил: «Маргуля, я приведу Вову. Мне нужно идти по делу, а его не с кем оставить». Боже мой, что только не кричала бабушка, узнав об этом! Правда, через десять минут она уже была вся в заботах: чем накормить, напоить, куда спать уложить.

Позже папа стал посвящать в свои взаимоотношения и меня. Начинал рассказывать, и я, глядя на его счастливое лицо, понимала: любовь опять первая и последняя. Я спрашивала про его новую женщину: «А чем она занимается?» И он, блаженно улыбаясь, говорил о ней, как о звезде Голливуда: «Шьет бюстгальтеры и пояса».

Когда я сказала, что выхожу замуж, папа (однажды вмешавшийся в мою судьбу и не позволявший себе сделать это вновь) все свое возмущение выплеснул на бабушку. «Шура, — возражала та, — почему она не может выйти замуж?» В ответ папа кричал: «Она не имеет права разрушать семью!»

И вдруг он сообщил, что женится. Получилось, мы расписались одновременно. С Ириной Николаевной Сахаровой он прожил долгие годы, до самой смерти. Ирина Николаевна, человек умный и широко образованный, была его неизменным помощником и советчиком. В ней соединяются две ветви русской интеллигенции: со стороны отца — это Сахаровы, она выросла вместе с Андреем Дмитриевичем Сахаровым, а со стороны матери ее двоюродным братом был известный киновед Ростислав Юренев. Я очень рада, что Ирина Николаевна до сих пор рядом.

* * *

Папе доставляло огромную радость сделать что-то для нас. Он мог позвонить и сказать: «Маргуля, зайди сегодня ко мне!» Уже по голосу я догадывалась, зачем.

Прихожу в Дом актера. Папа встает, закрывает дверь кабинета, которая всегда была открыта настежь, и говорит: «Нам сегодня выдали премию, и вот я тебе приготовил…» Лицо его при этом становилось таким счастливым, будто это я давала ему деньги (причем тогда я получала больше, чем он).