Я здесь не то чтобы завсегдатай, но бывает, заглядываю. В таких вот непритязательных заведениях, рассчитанных на студенческую бедноту и мелких клерков, обстановка обычно самая скромная. Однако же готовят, как и почти везде во Франции, вполне недурственно, а два-три фирменных блюда — так, как не во всяком ресторане!

— Месье Алекс, — чуть фамильярно приветствует меня подскочивший гарсон, улыбаясь в прокуренные усы, — рад видеть вас.

— Привет, Жером, — киваю ему с ответной улыбкой, — вот, земляка встретил, посидим у вас. Олья[viii] есть?

— Минут через… десять дойдёт, — достав старые серебряные часы на широкой цепочке, не сразу отозвался официант, — Подождёте? Мне пока кофе принести?

— Неси, — соглашаюсь я, — и… какой-нибудь лёгкой закуски, пожалуй.

— Разумеется, месье Алекс, — с лёгкой укоризной отозвался гарсон.

— Живут же люди… — протяжно сказал земляк и прерывисто вздохнул, после чего крепко сжал губы. Хмыкнув криво, он разгладил коротко стриженые усы щёточкой и поинтересовался с вызовом:

— Душу за похлёбку изливать надобно? Так, барин?

— А хоть бы и так, — спокойно отозвался я, прекрасно понимая его состояние.

— Ну… — он пожевал губами и покосился на Жерома, подошедшего с подносом. Кофейник с чашками, молочник со сливками, сахарница, небольшое блюдо с бриошами и крохотная маслёнка.

— Афанасий я, — с каким-то вызовом сказал земляк, подрагивающей рукой беря булочку, — из Москвы, из Хамовников.

Он замолк, вцепившись в булочку зубами, и откусил крохотный кусочек, пережёвывая его истово, как человек, знакомый с голодом не понаслышке. Молчу и я, наливая кофе себе и ему, не спрашивая собеседника о сахаре и сливках — всего, и пощедрей!

— В тринадцатом призвали, — нехотя продолжил земляк, ссутулившись над столом и брякая ложечкой в чашке, — Попервой в запасном батальоне — ать-два, коротким коли, ешь начальство глазами да изучай словесность[ix]. Ну и в морду, вестимо дело, при всяком подходящем случае.

— Настроение дурное у унтера, и н-на! — пояснил он с кривоватой усмешечкой, — Как стоишь перед начальством, сукин сын! Оно по закону вроде как и нельзя, в морду-то, а так-то и офицеры не брезговали ручкой с солдатской харе приложиться. Не всякий, знамо дело, врать не буду.

— А потом известно что, — криво усмехнулся солдат, и откусив ещё кусочек булочки, принялся жевать с угрюмо-сосредоточенным выражением лица, — служба! Муштра на плацу, да то дрова пилить, то ещё что… известное дело.

Киваю понимающе… и я действительно понимаю. Традиции советской, а потом и российской армии, они не на пустом месте появились. Сперва — парко-хозяйственная деятельность, как бы она не называлась, потом — муштра во всех вариациях, а уж собственно боевая учёба не так важна.

Главное — чтобы снег лежал ровными ромбиками, трава и деревья были одинаковой высоты, а солдатики маршировали в ногу, печатая шаг и гавкая «здрав-жлав» как можно более дружно, радуя проверяющих. Это, если кто не понимает, самое главное! Потому что порядок должен быть, а ещё — Устав и Дисциплина!

— В морду, правда, у нас в полку не совали, — прожевав, продолжил солдат, — ан при желании человека и без того сгноить можно, и у нас, барин, гноили! Я, веришь ли…

Наконец принесли олью, и разговор естественным образом прервался. Афанасий, перекрестившись, принялся истово есть, подставляя под ложку заскорузлую ладонь. Мне почему-то в голову пришло сравнение с нанимаемым батраком.

Вообще, видно, что человек давно нормально не ел. Быть может, он не голодал в настоящем смысле этого слова, но явно недоедал, ел чёрт те что, да и то урывками.

Но — блюдёт себя человек! По некоторым деталям можно понять, что ночует он, по летнему времени, как бы не под мостом. Однако же потом не пахнет, а одёжа хоть и застирана до крайности, и как бы даже не в Сене, но всё ж таки сравнительно чиста.

Я молчу, поглядывая изредка на земляка, но не так, чтобы досаждать ему гляделками. Ну, ест человек… зачем пялиться?

Сев вполоборота, принялся разглядывать рассеянным взглядом прочих посетителей бистро, налив себе кофе и закурив. Да и так и сидел, думая о всяком разном и забывая затягиваться, так что два раза подкуривал папироску, а потом и вовсе раздавил её в пепельнице, хотя она не дотлела и до половины.

Афанасий ел, потея и отдуваясь. На его лице и шее, загорелых чуть не дочерна, выступили крупные капли пота, а из давно нестриженой шевелюры на кадык спустилась вошь.

Давно уже меня такие вещи не пугают… Знаю, что вши разносчики заразы, в том числе тифа, но таковы уже реалии этого времени.

Вши, туберкулёз, сифилис… Ещё вот «испанка», отчего многие в общественных местах одевают маски.

Хотя маски носили и до того… но всё больше сифилитики с провалившимися носами. В Российской Империи, к слову, таких побольше было, да не потому, что население развращено, сифилис там всё больше бытовой. Целые деревни подчас…

— Благодарствую, барин, — с едва уловимой усмешкой сказал Афанасий, доев и отвалившись от стола.

— Кофе? — спрашиваю я, не обращая внимания на интонацию.

— А давай! — кивает тот. Снова ловлю взглядом Жерома. С ним мы не чтобы приятельствуем, но отношения вполне приязненные, что с его стороны выражается в особом отношении к «своему» клиенту, а с моей — в коротких консультациях по антиквариату.

— Паршиво в полку было, барин, — упорно не называет меня по имени солдат, — Хотя для тех, кто из деревни, и слаще редьки ничего не едал, так оно и ничего. Ну, в морду… зато едят досыта, многие так и вовсе впервые в жизни. А в морду им не привыкать!

— Я на заводе[x], — он остро глянул на меня, — слесарем был не из последних, себя уважать привык. А меня — по матушке… дышу я, сукин сын, не так! Начальство глазами ем недостаточно усердно. Не любят господа офицеры, а пуще того унтера тех, кто себя уважает, да стелиться не привык.

— Веришь ли, барин, — неожиданно зло усмехнулся солдат, — ночами сниться началось, как я штыком унтеру своему брюхо протыкаю! А уж что я делал во сне с поручиком Зубатым…

Он ощерился на миг, вздёрнув верхнюю губу и показав желтоватые, но ровные и здоровые на вид зубы.

— Не боишься, барин? — с вызовом осведомился он.

— Я? — вздёргиваю бровь и усмехаюсь. А я, уж поверьте, могу…

— Погодьте… — напрягся Афанасий. В глазах мелькнуло узнавание…

… и дальше разговор пошёл нормально.

— В госпитале когда пришли, добровольцев стали выкликать во Францию, — глухо рассказывал солдат, вцепившись руками в давно опустевшую чашку из-под кофе, — я так-то не хотел, навоевался — во!

Он рубанул себя по плохо выбритому горлу, сверкнув при этом глазами так бешено, что пробрало даже меня.

— На всю жизнь навоевался… — чуть тише сказал Афанасий, — Подходцы искал, чтоб вчистую списали, ан шалишь! Ну тогда и тово… добровольцем.

— У нас, — оживился он, — вольноопределяющийся был при госпитале, из студентов. Жидёнок, но ничего так… человек стоящий. Этот, Иосиф, он на карте показал, как мы во Францию добираться будем.

На миг прикрыв глаза, Афоня по памяти начал зачитывать:

— Москва — Самара — Уфа — Красноярск — Иркутск — Харбин — Далянь! Это по железке. А потом на французских пароходах, значит — Сайгон — Коломбо — Аден — Суэцкий канал — Марсель! Во!

— Я и прикинул, — бледно усмехнулся он, — что долгохонький нам до Франции путь выходит! А пока в пути, так и поживу…

— Но так-то да, — выплюнул он зло и рассмеялся горько, — добровольцы! Все как один! А сколько к нам всяких делегаций приходило, не поверите, Алексей Юрьевич! Иная придёт, в шляпке… и давай. Европейскую, мать её, цивилизацию, защищать надобно! Очаг культуры! Руки заламывает, стихи какие-то… так некоторым ума хватало на французском, а?! А уж картавили… нас поначалу оторопь брала от такого… прононсу.

Он покосился на кофейник, и я, привстав, долил ему кофе, а потом вылил в чашку все оставшиеся сливки.