— Пойдём, Алёшенька, я тебе особняк покажу, — заторопилась после обеда мама, переглядываясь с хозяйкой дома.

— Буду рад, — соглашаюсь я, утирая губы салфеткой и поднимаясь из-за стола. Экскурсия началась с холла, о котором мне поведали немало интересного, и перетекла в хозяйственные помещения.

— … вот здесь у нас прачечная, — рассказывала она, пригибая голову перед низкой притолокой и заходя во влажное помещение, где трудится худая женщина лет шестидесяти с чудовищно огромными красными руками, сделавшая неловкое подобие книксена и вопросительно глянувшая на матушку.

— Ханна, — представила её мама, — наша прачка.

Услышав своё имя, женщина снова сделала книксен и попыталась улыбнуться, а после, водрузив на гладильную доску огромный чугунный утюг, наполненный раскалёнными углями, скрылась в облаках кисловато пахнущего пара. Матушка смело нырнула в него, и отдав несколько коротких приказаний, повела меня дальше.

С особым тщанием она показала мне сухую кладовку, где в идеальном порядке были расставлены и разложены присланные мной книги, статуэтки и прочие ценности, которые я смог переслать ей ранее. Матушка всё порывалась устроить совместную ревизию, чтобы я убедился в её добросовестности, так что я еле отговорился, отложив это на завтра.

— А вот здесь у нас варенье и конфитюр… — подсвечивая себе керосиновой лампой, с гордостью демонстрировала она ряды банок, горшков, горшочков, низок с сушёными фруктами и холщовых мешочков с ягодами, — на всю зиму хватит! На ярмарках ещё продаём.

— Ой, Алёшенька… ты бы знал, какие здесь, в Оденсе, замечательные ярмарки, особенно Рождественская! Чудо, а не ярмарка! А сладости? Я тебе обязательно куплю! И петушки на палочке бывают! Помнишь? Ты же их любишь!

Улыбаюсь вымученной улыбкой, не споря и не протестуя. Понятно, что матушка видит во мне всё того же маленького мальчика, отказываясь признать, что я повзрослел.

— Да! Пойдём, я тебе свою комнату покажу! — не слушая ничего, она схватила меня за руку и побежала наверх.

Комната у матушки на втором этаже, довольно-таки просторная, светлая, обставленная с большим вкусом и очень уютная. Письменный стол, большой шкаф, комод, небольшая гардеробная и два мольберта, один из которых стоит прямо возле окна.

— Присядь! — скомандовала она, усаживая меня на стул, — Я набросок сделаю. Подожди...

Вытащив расчёску, мама пригладила мне волосы, повернула голову влево, вправо…

— Посиди смирно, мальчик мой, — рассеянно сказала она, — не шали!

Уехал я через два дня, отговорившись крайней необходимостью быть в Сорбонне как можно быстрее.

— … нет, ну как же так, — растерянно говорила мама, — один, в большом городе…

— Луиза, не переживай за мальчика, — тётушка Магда обняла её сзади за плечи, — он у тебя умный и самостоятельный, совсем взрослый мужчина.

— Взрослый… — прерывисто вздохнула матушка, прижимаясь спиной к кузине, — да, взрослый!

— Обещай… — начала она, обращаясь ко мне, — хотя нет, не надо… Просто живи, хорошо?

Высвободившись из объятий кузины, она подошла ко мне, провела рукой по щеке, вздохнула прерывисто…

… а потом с неожиданной силой притянула мою голову, поцеловала в лоб и оттолкнула.

— Ну же… — выдохнула мама, — иди! А то я тебя никогда не отпущу!

Заморгав часто, я простился с мамой и тётушкой Магдой, уселся в экипаж, где на козлах уже восседал сухопарый Гюнтер, укрощённый и присмиревший. Во всяком случае, чемоданы и сундуки, хранимые ранее матушкой, он таскал безропотно и без малейшего намёка на фронду.

— С Богом! — с силой сказал матушка, перекрестив меня, — Ну! В добрый путь!

Гюнтер тронул лошадей вожжами, и подкованные копыта застучали по мощёному булыжником двору. А я всё оглядывался и оглядывался…

… пока усадьба окончательно не скрылась из виду.

[i]Тапёр (фр. tapeur от taper, букв. — «хлопать, стучать») — во второй половине XIX — начале XX века музыкант, преимущественно пианист, сопровождавший своим исполнением танцы на вечерах, балах, впоследствии — немые фильмы. Название профессии произошло от манеры исполнения, так как зачастую в наличии имелось лишь пианино низкого качества, на котором приходилось играть, буквально стуча по клавишам.

[ii] Третье сословие — во Франции старого порядка все группы населения за исключением привилегированных, а именно — духовенства и дворянства. В отличие от первых двух сословий, третье сословие платило налоги.

[iii] ЕЩЁ РАЗ! Автор отделяет себя от ГГ! Не надо писать мне гневные посты о том, я в корне не прав и вообще — продался Западу. Точку зрения ГГ и примерный вектор его действий я написал ещё в аннотации к ПЕРВОЙ книге!

[iv] Отсутствие паспортов у колхозников тема сложная. Одни пишут, что они ничего не решали, и паспорта, дескать, были просто не нужны. Колхозник со справкой от сельсовета мог свободно мотаться по району и чуть не по стране, а получить паспорт якобы мог в любой момент, не получая только потому, что не было необходимости.

Другие пишут, что реально из большинства колхозов можно было уехать только на «комсомольские» стройки или в армию (ещё на учёбу, но и здесь всё не просто так), а получить паспорта и ПРОСТО уехать на хер из колхоза было проблематично и в 50-х гг.

[v]Ма́лые голла́ндцы — условное название голландских художников XVII века, писавших небольшие, тщательно отделанные картины. Сюжеты, как правило, тоже были камерные, преимущественно со сценами повседневной жизни.

— Вы понимаете, Алексей, как повезло? — проникновенно сказала Эка Папиашвили[i], склоняя набок некрасивую одутловатую голову в скверном парике и пронзительно глядя на меня выпуклыми, базедовыми глазами, испещрёнными багровыми прожилками, — Это Сердце Парижа, его настоящий центр! Лувр, сады Тюильри, это всё ерунда! Там невозможно, просто невозможно жить! Поверьте мне, Алексей. Я знаю, о чём говорю!

В голове, после тяжёлой дороги, звенящая пустота и никаких мыслей. Хочется только затащить наконец свой багаж наверх, помыться и сходить поесть.

— Латинский квартал — вот где сердце Парижа! — патетически восклицает Эка, — Здесь и только здесь настоящая жизнь!

Киваю машинально, сейчас я готов согласиться на что угодно… Да и русский язык хозяйки стал для меня изрядной неожиданностью, несколько выбив из привычной колеи.

— Вам повезло, Алексей! — снова восклицает она, и я вяло отмечаю, что восторженности и восклицательных знаков в её речи избыточно много, — Вы не представляете, сколько было желающих здесь поселиться, но я отказала всем, потому что я вижу, вы порядочный юноша! Вы понимаете, как вам повезло, Алексей?!

Киваю, вымученно улыбаясь…

— Да что вы меня задерживаете! — внезапно возмущается она, — Пойдёмте!

Грузно переваливаясь с боку набок, она начала подниматься по узкой, скрипящей деревянной лестнице, ощутимо прогибавшейся под её весом. От женщины ощутимо пахнет застарелым потом и духами. Большой отвислый зад ходит ходуном перед моим носом, прямо на глазах пятна пота на спине и подмышками становятся больше.

— Уф-ф… — выдохнула она, взойдя наверх, — утомили вы меня, Алексей!

— Ну, смотрите, смотрите! Видите, как вам повезло? Вот здесь… — она сделала широкий жест, показывая на стену мансарды, украшенную картинами самого дурного вкуса, — Сорбонна! А подойдите к окну…

Она распахнула окошко и встала сбоку, указывая меня рукой куда-то в небо.

— … видите?

— Н-нет, — отвечаю озадаченно, не в силах протиснуться мимо Эки, — Я, собственно…

— Это Латинский квартал! — перебила она меня, — Кто бы вам что ни говорил, но это самый центр Парижа! Вы понимаете, как вам повезло? Там, менее чем в километре, Сорбонна! Храм наук! Профессура, друзья, студенческая жизнь… Ах, Алексей, как я вам завидую!

— Кстати, — Эка переменила тему разговора, — вы французский язык знаете? Я на шести языках говорю!