Амара уверена, что этим вечером Филос к ней не придет, что после пережитого унижения он ее ненавидит. У нее перед глазами стоит картина, как он идет по улице и ей стыдно за его бедность, и чувство вины душит ее. А когда он наконец проскальзывает в дверь, стыд с новой силой захлестывает Амару.

— Я и не представляла, что Руфус поведет меня туда, — произносит она, когда он садится рядом с ней. — Мне очень жаль, что я не остановила его; мне жаль, что он говорил такие вещи, хотела бы я…

Филос прижимает палец к ее губам:

— Ты не возражаешь, если мы не будем это обсуждать?

— Нет, — отвечает она. — Не возражаю.

Они ложатся рядышком на кровать. Филос не пытается раздеть ее, как он делал раньше. По нему никак нельзя сказать, что он в настроении. Амара придвигается поближе к нему, прекрасно понимая, как ей самой неприятно, когда ее утешают, что в такие моменты она чувствует себя только ничтожнее.

— Ты обнимешь меня? — тихо спрашивает она, словно ища утешения, а не предлагая его.

Родное тепло его тела успокаивает. Амара прижимается ближе к Филосу, кладет голову ему под подбородок, а он в ответ гладит ее по спине. Амара чувствует, как постепенно он расслабляется рядом с ней. Он дышит все глубже, и в наступившей тишине Амара начинает беспокоиться, как бы они оба не заснули.

— Сегодня Руфус очень скромно рассказывал о своем детстве, — говорит Филос, по-прежнему слегка поглаживая Амару по плечам. — Он был очаровательнейшим мальчиком. Я часто задавался вопросом: кем бы Руфус стал, родись он в другой семье?

Впервые Филос сказал что-то личное о человеке, который им распоряжается. Амара удивлена, но не показывает этого.

— Сколько лет ему было, когда вы впервые встретились?

— Должно быть, около семи. Обычно я помогал ему с учебой. Он не врет, когда говорит, что у него не ладилось с поэзией. У него часы уходили на то, чтобы выучить несколько строчек стиха. От такого легко было впасть в отчаяние. — Филос вздыхает. — Любовь искажает людские воспоминания. Или, может, он не хотел рассказывать тебе о том, как часто дедушка колотил его, когда он плохо читал наизусть. Тогда я обычно вмешивался. Он был всего лишь ребенком. Я не мог смотреть, как он плачет.

— Ты любишь его, — говорит Амара, от удивления ее слова звучат будто обвинение.

— Нет, — отвечает Филос. — Я любил его. Есть разница.

— И когда ты перестал его любить?

— Это происходит не сразу. В таких случаях нельзя назвать точный день, верно? Дети постепенно начинают понимать, кто главный. Со временем я перестал быть старшим мальчиком, который помогал ему читать, и стал очередной вещью во владении его семьи. Вещью, которую у тебя на глазах могут бить по голове сандалией, а ты в смущении отвернешься.

— Так то был ты? Он знал и рассказал эту историю в твоем присутствии?

— Даже я не знаю, был ли то я. Это был очень жестокий дом, Амара. То мог быть любой из нас. Я не помню всех побоев.

Филос больше не гладит ее по спине; он крепко прижимает Амару к себе, и она чувствует, как напряжение возвращается в его тело.

— Возможно, я стал презирать его после Фаустиллы. Когда я больше не мог делать вид, что он все тот же ребенок, каким я его когда-то знал.

— Дочь Виталио? — озадаченная, переспрашивает Амара. — Служанка, с которой у него была интрижка?

— Я бы не назвал это словом «интрижка».

— Ты говорил мне, что она была в него влюблена.

— Нет, ты так решила. Я не стал разубеждать тебя.

Амара вспоминает, как Руфус опустил арфу в тот вечер, когда они ужинали у Гельвиуса, как сдерживаемая ярость проявлялась в его движениях, собственное смятение, ощущение его пальцев на своей шее. И она понимает, что произошло с Фаустиллой. Что, скорее всего, сделал Руфус.

— Нет, — говорит она, схватившись за Филоса, не желая слышать подробности.

— Я придумывал для него столько оправданий, — произносит Филос. — Я твердил себе, что так бы поступил любой аристократ, что все они используют рабов подобным образом и все считают, что это нормально. Может, они даже не понимают, что делают. Только все это ложь, верно? — Филос аккуратно высвобождается из ее объятий, и теперь они лежат лицом друг к другу. — Потому что в конечном счете в постели лежат два человека. А когда вы так близко, — он берет ее за плечи, — невозможно не заметить боль другого. Это не трудно увидеть. Он не мог не знать. Но боль раба для него ничего не значит, так же как не значила для его деда. Они абсолютно одинаковы.

— Но твои взаимоотношения с ними различаются, — говорит Амара, подозревая, что Филос испытывает к своему хозяину куда более противоречивые чувства, чем готов признать. — И Руфуса трудно ненавидеть. Мне не всегда это удается, вопреки всему. Ты не можешь винить себя, если не можешь, если порой ты еще чувствуешь к нему любовь.

— Я не считаю, что его трудно ненавидеть, — холодно отвечает Филос. — Руфус больше не ребенок. Он взрослый мужчина, какими были его отец и дед. Который убьет меня за то, что я посмел коснуться его женщины.

— Но сейчас я ему не принадлежу, — говорит Амара, целуя его. — Не сейчас, когда я с тобой.

Немного помедлив, он целует ее в ответ, и Амара рада закончить беседу. Какое-то время они лежат, лаская друг друга, поначалу лениво, затем жарче, и в итоге он оказывается над ней. Амара пытается притянуть его ближе, желая почувствовать его вес, забыть о чувстве стыда, о времени, проведенном в склепе, о Фаустилле. Но Филос сопротивляется, он целует ее в шею и не смотрит в глаза.

— Ты всегда принадлежишь ему, — шепчет Филос ей на ухо. — Я уж точно знаю. Он заставил меня составить договор.

Амара резко садится, разъяренная и растерянная.

— Что ты сказал?

Филос тоже садится, не пытаясь притянуть ее к себе:

— Теперь тебе легче его ненавидеть?

Амара видит страстное выражение на его лице. Она знает это состояние не хуже, чем собственный пульс, — всепоглощающая ненависть к другому человеку, мучительная, словно желание. Увидев Филоса теперь, Амара понимает, что не одна лишь нежность приводит его к ней каждую ночь. Наверное, то, как ее тело впитывает его ненависть к Руфусу вместе с любовью к ней, должно вызвать в Амаре отвращение. Но это не то, что она чувствует. Вместо этого Амара вспоминает бордель, те случаи, когда она обманывала Феликса и как это доставляло ей наслаждение столь пронзительное, что она готова была рискнуть всем, что имела.

— Покажи мне, как ты ненавидишь его, — говорит она.

Глава 22

Ведь претор не должен позволять вчерашнему рабу, сегодня получившему свободу, жаловаться, что господин его выбранил или что он слегка его ударил либо наказал. Ульпиан, римский правовед

— Этим ты хотела впечатлить меня? — Феликс презрительно поднимает вверх кошелек с суммой больше той, что она должна.

— Почему ты решил, что я хочу впечатлить тебя? — Амара откидывается назад на стуле, словно это ее кабинет, а не его, а ее улыбка резко контрастирует с холодным тоном слов. Этому приему она научилась у Феликса. Последний не улыбается в ответ, что только сильнее веселит ее.

— Ипстилла сказала мне, что Виктория была у Корнелия в доме.

— Конечно, — отвечает Амара. — Почему бы мне не обратиться к старым знакомым? Теперь, когда я не заперта в клетке и у меня есть патрон, все это только увеличивает мою прибыль. Подумай только, — говорит она с резкой ноткой в голосе, — ты мог бы разделить все это со мной.

Воздух в кабинете спертый, и одежда Амары липнет к коже. Феликс больше не предлагает ей вина во время этих визитов. Но она отмечает, что его волосы зачесаны назад, а кожа гладкая после бритья. И уж не запах ли помады она чувствует? В попытке подавить улыбку она слегка дергает губами. Прищурившись, она смотрит на Феликса, изучает его. Он враждебно смотрит в ответ:

— Если ты пришла сидеть здесь и хвастаться, то у меня есть дела поважнее.