Молодая советская наука развивалась, хотя и в трудных материальных условиях, но поразительно быстро и уверенно. Оказалось, что сам феномен огосударствления науки – при сохранении достаточно высокого уровня ее автономии в кадровых и профессиональных вопросах – может не только не препятствовать, но и способствовать успешному развитию. Тем более, что сразу возникло совпадение господдержки науки с традиционной устремленностью русской интеллигенции «служить народу». Совпадение, примирявшее многих ученых с революцией, внушавшее надежду, что кровавое безумие осталось в прошлом, а в заботах о будущем страны власть и наука теперь союзники.
И нельзя забывать: одновременно с созданием сети научных организаций формировалась система образования, признанная впоследствии едва ли не лучшей в мире. Причем и в этой области самыми либеральными, самыми прогрессивными решениями были самые первые. Реформа высшего образования, проведенная Наркомпросом под руководством А. В. Луначарского в 1918 году, вводила бесплатное обучение и выборность профессуры. До 1921 года государственный контроль за деятельностью вузов ограничивался финансовыми и административными вопросами, не затрагивая ни учебные программы, ни преподавательский состав. С 1922 года контроль начал распространяться на подбор преподавательских кадров и на содержание обучения, но это относилось прежде всего к гуманитарным наукам и экономике. В дела факультетов естественных и технических наук, с которыми были связаны основные надежды власти, она в то время почти не вмешивалась. Места, освободившиеся после смерти или эмиграции старых ученых, занимали молодые талантливые исследователи, независимо от их идеологических убеждений (так выдвинулся, например, Н. И. Вавилов). Эти молодые профессора принесли на старые кафедры новые идеи и дали мощный толчок развитию возглавляемых ими научных направлений. Известный противник советской власти В. В. Шульгин, совершивший в 1925 году нелегальное, как ему казалось, путешествие по СССР (втайне от Шульгина поездке содействовало ОГПУ), писал, что в стране царил поощряемый властями настоящий культ науки и техники. Шульгин увидел в этом прежде всего некую замену отсутствующей политической жизни, отвлечение умов. Конечно, были и заданность, и отвлечение, но главенствовали, пожалуй, все-таки преклонение перед наукой, да искренняя, кажущаяся теперь непростительно наивной вера в то, что только коммунисты, овладев достижениями науки и техники, смогут использовать их правильным образом – для победы нового строя и всеобщего счастья. Как пелось в комсомольской песне 20-х годов: «Грызи гранит науки, как Ленин завещал! Мозолистые руки задушат капитал!» Да, в 20-е уже сформировалось первое поколение советских научно-технических интеллигентов, искренне принявших новую идеологию. Их энтузиазм питали вера в социализм и чувство причастности к строительству нового мира. Более того. Среди части этой интеллигенции бытовало убеждение, что сама революция и даже красный террор необходимы были, в конечном счете, для устранения последних преград свободному научно-техническому прогрессу, что путь гуманной пули можно и должно расчистить пулями свинцовыми. Не могу отказаться от искушения привести обширную цитату из поэмы Владимира Луговского «Комиссар», написанной в том же 1932 году, когда в Калуге Константин Эдуардович Циолковский развивал свое видение будущего перед Александром Чижевским (о чем Луговской, разумеется, не знал). Итак: Когда окончилась Гражданская война, Я жил в Смоленске… Я был инструктором военных курсов, Купил себе багровые штаны И голодал с чудовищным уменьем, Но это не мешало мне читать… Дальше идет беседа героя поэмы с его другом, Сережей Зыковым, комиссаром Чека, который …поздно возвращался с операций, А иногда подолгу пропадал. Но, приходя, стучал в мою каморку, Входил, огромный, черный, шишковатый, Побритый до смертельной синевы… Комиссар, отлучившийся на время от мясорубки, и, как видно, осмысливающий свое ремесло, спрашивает героя поэмы: «Скажи подробно, Как, из чего устроен человек?» «Ну, мясо, кости, – я ответил, – кровь», «А дальше что?» «Бесчисленные клетки». «Что значит клетка?»… В своих объяснениях герой поэмы доходит до строения атома. Комиссар поражен: «Ты не врешь? И здесь, и здесь – все это электроны? Все, все из электронов состоит? Все одинаково, – материя, товарищ?!» «Материя, но в миллиарды лет Прошедшая мильоны превращений, Кипевшая в огне гигантских солнц, Где атомы рвались и создавались… Рожденная земной корой для жизни В начальных клетках и живых белках, Заполнивших потом моря и сушу, И через бесконечный ход смертей И жизней, изменявших формы жизни, В слепом движенье и слепой борьбе Принесшая земле свой лучший цвет — Прекрасный, гордый разум человека, Который понял всю громаду мира И осознал впервые сам себя. Он начал жизнь в тревоге и борьбе И продолжал ее в борьбе и рабстве, Порабощенный силами природы, Нуждою, жадностью своих владык… Сквозь собственность, религию, насилье, Сквозь казни, пытки, войны государств, Сквозь все, что создали и защищали те, Которых ты уничтожал». И воодушевленный комиссар отвечает своему другу: «Ты прав! Которых я уничтожал, товарищ. С наганом, динамитом, пулеметом Они засели на дороге жизни, Они хотят остановить ее. Кого остановить? Природу? Закон развитья, как ты говоришь, Закон движенья новой формы жизни, Которая приводит человека К тому, чтоб гордо завладеть землей, Наукой и, быть может, всей вселенной? Да если человек теперь дошел До этих слов, до этих самых мыслей И знаний, о которых ты сказал, И, создавая все богатства мира, Их отдавал бездарным господам, Которые друг с дружкою грызутся И делят меж собою шар земной, — Да это, брат, немыслимая вещь, Да это, брат, позор для человека, Для всей природы – горе и позор! Вот мы, голодные, сидим вдвоем, И холод, брат, до ужаса, и темень… А будущее, брат, – оно за нами, И ничего им с этим не поделать!..» Поначалу кажется, не только рассуждения героев поэмы, но даже интонации напоминают гуманистические мысли седобородого калужского Пророка. И вдруг, сходство взрывается чудовищным выводом о необходимости – во имя победы разума – уничтожать классовых врагов. И ведь это Владимир Луговской, поэт огромного таланта! Позднее, в 50-х, к концу жизни, он сам многое переосмыслит. А тогда – вот таково было время, таковы были эти люди, такова их вера. |
