Шаг. Еще один. Он явно не торопится.

Сначала в поле зрения попадают его черные джинсы, затем черная рубашка на пуговицах с закатанными до предплечий рукавами. Рубашка плотно облегает широкие плечи, а глаза… они приковывают меня к месту.

Коннор — крепкий мужчина; я знаю его почти всю свою жизнь. Или знаю его по разговорам о нем, что велись шепотом. В нашем маленьком захудалом городке с коррупцией на каждом углу, две враждующие семьи управляли делами на протяжении десятилетий. Семья моего мужа — мафия, созданная его отцом, и семья Уолш.

Теперь есть только Коннор Уолш.

Его тяжелые шаги останавливаются за решетчатой дверью камеры. Комната, в которой я нахожусь, так похожа на тюрьму, что на мгновение я думаю о Конноре, как о своем надзирателе. Напряжение между нами нарастает, и, хотя он находится в нескольких шагах от меня, меня окутывает его тепло. Мышцы на его шее натянулись, когда он сглотнул, его взгляд блуждает по моему телу, оценивая каждый дюйм по мере того, как опускается ниже.

Слишком много времени проходит в почти полной тишине, пока страх не берет надо мной верх, вынуждая меня умолять его.

— Мой ребенок…

— Ты будешь делать то, что я скажу. — Его тон низкий, слова звучат спокойно и жутко. Я никогда не слышала от него подобного, это парализует меня. — Ты слышала меня? — спрашивает Коннор и наклоняет голову, словно желая, чтобы я бросила ему вызов.

Но я не сделаю подобного.

— Все, что угодно. Я сделаю все, что ты мне скажешь, — говорю я торопливо.

— Хорошо.

— Мой малыш? — Я едва могу вымолвить эти слова. Ему всего месяц. Мой малыш.

— С ним все в порядке. — Коннору хватает порядочности отвести взгляд. — О нем позаботились, и ты скоро будешь с ним.

Надежда растет вместе с желанием добраться до моего ребенка.

— Иди сюда, — приказывает Коннор, и я подчиняюсь без колебаний.

Не зная, встать мне или ползти, я ползу, поднимая разорванную ночную рубашку и сжимая ткань в кулаке. Пол не щадит костяшки моих пальцев, но мне все равно.

Только когда добираюсь до решетки, он говорит мне:

— Ты могла бы просто подойти.

Щеки вспыхивают смущением, и в тот момент, когда я поднимаю на него глаза, чтобы сказать, что не знаю, чего он хочет, Коннор просовывает руку между прутьями решетки и его сильные пальцы обхватывают мое горло.

Инстинктивно тянусь к его рукам и тут же жалею об этом.

Его хватка не жесткая, просто крепкая, но не настолько, чтобы пробудить во мне необходимость бороться. Медленно, неохотно, я опускаю руки. Все это время его янтарный взгляд пылает и не отпускает меня.

— Встань, — приказывает он, и я поступаю как велено.

По телу пробегает холодок, соски твердеют; тонкая ткань не способна скрыть этого факта. Глядя на вены на его руках, я пытаюсь скрыть стыд от того, что на меня накатывает.

— Ты знаешь, чего я хочу от тебя, не так ли? — спрашивает Коннор, тяжело дыша и не скрывая своего желания.

Я пытаюсь кивнуть, не поднимая глаз, но его хватка крепнет, заставляя меня встретиться с ним взглядом.

— Да, — отвечаю я шепотом.

Сердце колотится, от его взгляда по телу проносится волна жара. Точно так же он смотрел на меня много лет назад, до войны, до кровопролития, до того, как он стал тем, кем является сегодня. Много лет назад, когда мы были безрассудны и жизнь еще не научила нас, насколько суровой она может быть.

Коннор ослабляет хватку на моей шее ровно настолько, чтобы провести большим пальцем по моей нижней губе, побуждая открыть рот.

— Соси, — бормочет он, и я слушаюсь.

Шероховатость его кожи умоляет меня провести по ней зубами, и я делаю это. Я всасываю его вкус, прижимаясь языком к пальцу и даю ему именно то, что, я знаю, он хочет. Только когда закрываю глаза, Коннор отстраняется, оставляя меня стоять там, с решеткой между нами и дисбалансом власти, отдающим меня в его милость.

Он тянется в карман за ключом и поигрывает им между большим и указательным пальцами, словно раздумывая.

Мой пульс бешено бьется, но прежде, чем успеваю что-то выпросить у этого мужчины, он говорит мне:

— Ты нужна своему ребенку. Уложишь его спать, а потом придешь ко мне. Ясно?

Голоса доносятся через заднюю дверь, когда я иду по дому. Снаружи стоят мой брат и трое наших мужчин. Их сигареты — оранжевые вспышки в темноте. Деревянный пол не скрипит, чтобы возвестить о моем присутствии. Они не слышат, как я приближаюсь к двери.

Я замираю, чтобы прислушаться. Временами их голоса заглушаются шумом мстительного ветра. В целом они ни на что не обращают внимания. Мужчины свободно болтают, не удосуживаясь бросить на окружающий лес более чем беглый взгляд. С другой стороны, их должен беспокоить вовсе не лес. Их должен волновать я. После многих лет работы на меня им следовало бы лучше знать, насколько близко к краю я был. Их невнимательность играет мне на руку, но это все равно расстраивает. Мне никогда не выпадает возможность ослабить бдительность. У большинства людей вообще нет необходимости соблюдать бдительность, даже у мужчин, которые обязаны быть настороже. Они вечно болтают. Человек, умеющий слушать, всегда имеет преимущество. Это качество необходимо для выживания в современном мире. Ты должен следить за тем, что происходит вокруг тебя, даже находясь среди тех, кому доверяешь.

Я никому не доверяю. Меньше всего тем, кто снаружи. Единственный, кто заслуживает моего доверия — мой брат, и он единственный, кто его получает. Все остальные — расходный материал. Всех остальных можно заменить в одно мгновение. Подавляющее большинство людей в мире просто занимают в нем место, пока кто-то не найдет им лучшее применение.

Когда был моложе, я так не думал и больше ценил людей и их жизни. Сейчас же мне плевать на всех. За исключением новой пленницы, моего приза.

Мэделин.

Все во мне кричит о том, чтобы я вернулся к ней. Это тревожно. Я отключил свои эмоции шесть лет назад, как будто нажал на выключатель. Все чувства, кроме ярости, тут же угасли, и я не позволял им вернуться. Потому что невозможно сосредоточиться, если разум занят чувствами и моралью.

— Что вы думаете обо всем этом? — спрашивает Флетчер у мужчин.

Мужчины чувствуют себя в безопасности на заднем дворе. Это ошибка. Прикрытие темнотой — вовсе не прикрытие. То, что они успешно выполнили задание, не означает, что стало безопаснее. В последнее время преданность моих людей была под вопросом, поэтому я намеренно выбрал из них трех самых молодых, новичков. Если они откажутся проявить преданность без раздумий, я не стану требовать ее. Я просто перережу им глотки.

— Она сбежит при первой же возможности, — отвечает первый. Голос принадлежит Мэтью. Затянувшись сигаретой, он добавляет: — У нее такой взгляд. Она готова сбежать.

— Не сбежит, если любит своего ребенка, — замечает мой брат.

Я сглатываю при упоминании о маленьком мальчике. Те эмоции, которые я считал давно умершими, всплывают на поверхность, и я невольно сжимаю кулаки.

— Думаешь, он действительно оставит ее у себя? — спрашивает второй. Натаниэль. Он прикуривает новую сигарету, пламя зажигалки освещает его лицо оранжевым. — Он что, оставит ее себе в качестве… кого? Секс-рабыни?

— Это ненормально, — практически выплевывает Мэтью. — Больше, чем слегка.

— Ты намекаешь на то, что мой брат больной? — спрашивает мой брат в легкой, шутливой манере, но в его тоне чувствуется лезвие бритвы.

Мне не нужно видеть его, чтобы знать, что на его лице ухмылка. Сейчас он кажется очаровательным и расслабленным, но это лишь прикрытие его смертоносной стороны.

— Ты думаешь, я больной? — говорю я, выходя на задний двор. Парни слишком давно в этом бизнесе, чтобы выглядеть по-настоящему удивленными, но первый из них хмурится. Он явно не хотел, чтобы я услышал, как он называет меня больным. Что ж, его оплошность. Третий мужчина молчит и остается неподвижным, скрестив руки на груди и прислонившись к кирпичу дома. Двое других обмениваются смущенными взглядами, как будто их застали с высунутыми членами.