“Да-а, только мне удалось сбросить четыре килограмма. Между прочим, путем титанических усилий. И сейчас эти пирожки, и салатики, и пельмешки, и холодцы – все это вернет меня в прежнюю весовую категорию. Вся диета коту под хвост. И ведь отказываться нельзя, обида будет смертельная. А сказать, что худеешь, вообще не приведи господь. Мама плакать будет все эти дни”, – думала Вика, осторожно откусывая пирожок с капустой. Пирожок был чертовски вкусным. Как и все, что готовила мама. Вике эта способность, к сожалению или к счастью, не передалась.

– А брови-то что у тебя такие рыжие? – с тревогой произнесла мама, всмотревшись в дочкино лицо.

– Покрасила.

– Зачем? Такие красивые были. Черные, густые. Так она их сначала выщипывала, а теперь еще и в рыжий цвет выкрасила. Тебе не идет.

– Мам!

– Ну что “мам”? Не идет тебе, и все. Я что думаю, то и говорю, ты же знаешь. Зачем ты их в рыжий-то?

– Мам, ну я покрасила, чтобы цвет бровей не контрастировал с цветом волос. Волосы же я крашу.

– Волосы крась. Я сама седину хной закрашиваю. Оживляет. А брови не надо. Некрасиво так.

– Ладно. Я поняла.

– Ну что ты на нее набросилась, – вступился отец. – Человек только с поезда, толком не спал, а ты как следователь на допросе.

– Да, пап. Спасибо. Я и правда так хочу спать, если бы вы знали. Сейчас еще один пирожок, и все, на боковую, – сказала Вика родителям.

“Именно так и образуется целлюлит: нажраться углеводов и лечь спать”, – мелькнула у нее в голове неприятная мысль, но она попыталась не продолжать думать в этом направлении.

Вика пошла спать, а ангел Вика остался на кухне. Родители переговаривались негромкими голосами.

– Худющая-то она какая, Витя, что ж она, не ест ничего, что ли? Может быть, ее врачу показать? Может, у нее эта болезнь, как там она называется, давеча вот по телевизору показывали, помнишь?

– Булимия?

– Нет, булимия это когда наоборот. Арексия или как-то так.

– Да брось. Нет у нее никакой болезни. Они все сейчас такие, городские. Фигуру держат. Вон к Симоновым дочка из Питера приезжала на Новый год. Та вообще скелет скелетом, а в детстве ее Винни-Пухом звали.

– Ой, не понимаю я этой моды, Витя. Как же она детей рожать будет? Да и что же это она опять одна? Неужели там в Москве кавалера подходящего найти не может? Ей же уже за тридцать. Когда мне было тридцать, Вике уже десять лет было. А она до сих пор не замужем.

– Раньше все было по-другому. Теперь они работают, карьеру строят.

– Да на хрена она, такая карьера, прости господи? Если в тридцать лет нет ни семьи, ни дома, ни детей? Поговори с ней, Витя. Она тебя слушает. Может, вернется сюда. Мы бы ей жениха приличного нашли.

– Это кого же?

– Да хотя бы Василисы Афанасьевны сына, он на фабрике инженером работает. Рассудительный, приличный и непьющий.

– Ой, мать, не начинай. Девка на неделю приехала, а ты хочешь ее наставлениями изводить. Она уже взрослая, сама решит, как ей жить.

– Ну не знаю, чего она там решит, а я хочу еще внуков понянчить, пока силы есть, – Мария Ивановна обиженно поджала губы.

“Тоже мысль, – отметил ангел Вика. – Производственник, помнится, говорил, что беременность квалифицируется как тяжкое телесное. Может, порадовать стариков внуками? Но вот от кого? У нас в запасе есть только непривлекательный, но вполне реальный Павлик и манящий, но, увы, абсолютно бесплотный (хм, бесплотный – бесплодный, смешное созвучие) АХ. Если, конечно, вдруг Виктория Викторовна не соблазнится непьющим сыном Василисы Афанасьевны. Но, зная ее, на это можно не надеяться”.

Проснувшись, Вика достала из сумки подарки. Маме – красивый пуховый палантин, современный вариант того самого оренбургского платка. Папе – одеколон “Шипр” и часы “Полет”. Найти все это богатство в Москве оказалось намного труднее, чем какую-нибудь дорогую вещицу из мира современной высокой моды. Но Вика постаралась, и, как оказалось, не зря.

– Ой, какой красивый! – восхищалась Мария Ивановна палантином. – Вот ведь умеют наши делать. И тоненький, смотри, в обручальное кольцо проходит. Настоящий, значит, оренбургский. Скоро у Егоровны шестидесятилетие, она нас уже пригласила. Вот туда и надену. Небось дорогой, дочка? – обеспокоенно спросила она у Вики.

– Не дорогой, мам, не переживай. Носи на здоровье, хоть раз тебе угодила.

Папа тоже сразу же надел часы и побрызгался “Шипром”.

“Ну, слава богу, оба довольны”, – обрадовалась Вика и незаметно положила в нижний ящик серванта конверт с деньгами. Она каждый год делала так: подсовывала деньги в какое-нибудь тайное местечко, а потом звонила из Москвы и признавалась родителям, что оставила им конверт. Брать деньги нормально, из рук в руки, родители всегда отказывались, говорили, что деньги нужнее ей, а им хватает пенсии. По телефону они ругали дочь за оставленные деньги, старались их не тратить, складывали куда-то в кучку и напоминали Вике о том, что деньги ее в целости и сохранности и она в любой момент может взять их себе.

После второго за это утро завтрака (яичница со шкварками, чай, пирожки: “Кушай, Вика, кушай, тебе надо поправляться”) все семейство отправилось на дачу. Дачей называли небольшой бревенчатый дом старой постройки, купленный родителями после выхода на пенсию. Основная ценность дачи заключалась, разумеется, в огороде. Восемь соток, плотно засаженных овощными культурами, плюс две грядки клубники, плюс три клумбы цветов и несколько традиционных деревьев и кустарников. Если в Москве до любой дачи надо всегда добираться наземным транспортом, то кувшиновская дача находилась через две улицы от квартиры. Пять минут пешком. Родители очень любили это место, но жили там только летом. Зимой не получалось: старый дом требовал дополнительного утепления и быстро выстывал, а дров на растопку уходило много, поэтому зимой в дом заглядывали только покормить кошек. Кошки, в количестве четырех (кошка, кот и два котенка), жили в доме постоянно и чувствовали себя здесь хозяевами. Вот и сегодня они вышли на крыльцо, с важным видом встречая “гостей”.

Вика, приезжавшая раз год, всегда обращала внимание на то, как ветшал этот и без того старый дом. Она уговаривала родителей взять оставленные ею деньги и нанять строителей, чтобы они залатали крышу, выровняли ворота, утеплили стены. Но родители предпочитали обходиться своими силами, которых с каждым годом становилось все меньше.

– Сегодня ничего в огороде делать не будем, – заявила Мария Ивановна. – Сегодня праздник, Первое мая, работать грех.

– Вообще-то Первое мая – это как раз День трудящихся, – смеясь, заметил Виктор Михайлович.

– Вот именно. Всю жизнь был праздник. Раньше-то какие демонстрации проходили красивые в этот день: с флагами, плакатами. А теперь… – Мария Ивановна безнадежно махнула рукой. – В Москве-то хоть празднуют? – спросила она у Вики.

– Не знаю. Я же каждый год к вам приезжаю.

– Хорошо, ну а девятого ты хоть ходишь на Красную площадь парад посмотреть?

– Мам, мне до Красной площади, как вам до Твери, часа два добираться. Я уж лучше по телевизору.

– Э-эх, зачем тогда в Москву было ехать? Никуда не ходишь, ничего не видишь, жениха нет. Оставалась бы здесь, телевизор можно и здесь смотреть.

– А работать я где здесь буду? В школе учителем?

– А чем плохо? Полдня отработала, потом домой, и отпуск по полтора месяца.

– А зарплата?

– А что зарплата? Ты там за квартиру заплатила, за транспорт заплатила, за обеды и продукты. То на то и выходит.

– Ладно, мам. Уже больше десяти лет в Москве живу, а ты все никак не успокоишься. Другая бы радовалась, что дочка смогла в МГУ поступить и в столице остаться.

– Да жалко мне тебя, Вика. Посмотри на себя: кожа да кости. Мужа нет, квартиры нет, детей нет. Что в ней хорошего, в этой городской жизни?

– Ладно, хватит трындеть. Так что мы сегодня будем делать? – Викин папа, понимая, что обстановка накаляется, решил перевести разговор в другое русло.