Однако по солидным меркам мы несколько поспешаем: сперва надобно поведать, хотя бы вкратце, о предках. Не особенно далеко удаётся тут заглянуть. Крестьянский род художника обширной родословной не располагал.

Дед художника по отцу был мельником в селе Хмелевке. Разумеется, крепостным. Мельники — люди всегда здоровьем крепкие; есть гипотеза, что они усвояют часть биоэнергии, высвобождаемой при помоле зерна, этой энергией особо насыщенного. Так или нет, но дожил Борис Александрович до девяноста пяти лет. Сам Виктор Эльпидифорович деда уже не застал, но первую часть своей двойной фамилии образовал позже от его имени, начал писаться на аристократический манер. Дед с материнской стороны, Гаврила Коноплев, владел живописной и переплётной мастерской в Гжатске. Но главное — сам талант художника имел, в семье какие-то работы его хранились. Имеется у генетиков как будто теория, что талант передается через поколение, от деда к внуку. Пожалуй, тут все так и случилось — и такое наследство поважней фамилии.

Отец художника, Эльпидифор Мусатов, служил в молодости камердинером у саратовского помещика и отставного генерала А.А.Шахматова. Не просто был слугой, а и секретарём, и нянькой, и компаньоном в путешествиях (в Европу ездили вместе, в Париже живали). Мать Виктора Эльпидифоровича, Евдокия Гавриловна, в этом же семействе служила, камеристкой у снохи генеральской. Тут будущие супруги познакомились, тут от хозяев благословение получили, тут и поженились. Тут и жили долгое время, в большом каменном доме в Саратове, — даже и после смерти старика Шахматова.

Во время камердинерства своего Эльпидифор Борисович выполнял многие поручения, в том числе и денежные, приобрел немалый опыт, да и сметлив был от природы, так что позднее, не без помощи хозяев бывших, устроился служить на железной дороге (еще одно благо цивилизации, коим осчастливлен был Саратов) и служил успешно по бухгалтерской части. Это было также после генеральской смерти. Тогда же был куплен Мусатовыми собственный дом на плац-параде, то есть у огромной площади, по которой маршировали солдаты местного гарнизона. Вероятно, деньги на покупку были выделены наследниками по устному завещанию А.А.Шахматова. Но и дети генерала тоже Мусатовых любили, могли помочь им и по собственному расположению.

Долго не везло Мусатовым с детьми: рождались и вскоре умирали. Причина усматривалась в некрепком здоровье отца. Может быть, и отчаялись уже, да оглянулся на них Бог — и пятый по счету младенец, крещенный Виктором, остался жить. Выжили затем и две младшие сестры его, Агриппина и Елена. Виктор — имя в крестьянской среде весьма редкое. Впрочем, Эльпидифор и вовсе диковинно звучит для всякого. Сочетание же — Виктор Эльпидифорович как для особой отлички вышло. И не захочешь, да обратишь внимание. Сам же художник это ещё как бы в степень возвёл, сложив себе в придачу двойную фамилию.

Виктор Эльпидифорович Борисов-Мусатов — как своего рода орнаментальное обозначение, отчасти не без нарочитости внешней, эстетизированно-звучное, напевное, притягивающее слух и воображение. В привычном ряду имён и фамилий русских художников оно выделяется декоративностью длинного звукового ряда — Виктор Эльпидифорович Борисов-Мусатов.

Как будто именем самим ему назначено не только выделиться, стать ни на кого не похожим, но и быть одиноким, обособленным от всех, печально-замкнутым в сотворенном для себя художественном мире.

Кто-то из биографов сравнил Борисова-Мусатова с «одинокой вершиной»— сравнение справедливое. Одиночество, по судьбе и по творчеству, — важнейшее внутреннее состояние его, определившее жизнь художника. Не нужно понимать это упрощенно: как угрюмость характера, необщительность, обездоленность дружеской приязнью и семейную неудачливость. Он был одинок по совершенно неповторимому типу мироощущения, по своеобразию эмоционально-эстетического восприятия реальности, по несходному ни с кем художественному мышлению. Остальное было по отношению к этому вторичным, хотя тоже весьма ощутимым временами.

Художественный талант достался Борисову-Мусатову от гжатского деда; от деда второго должно было перейти к нему богатырское здоровье. Вероятно, так и вышло, иначе мог бы и не совладать его организм с той бедой, которою, как и талантом, отметила его судьба в младенчестве. В трехлетнем возрасте. Резвый и непоседливый, он упал однажды со скамейки и повредил позвоночник. Не сразу заметили, не сразу спохватились родители, да и вряд ли могли понять на первых порах опасность случившегося. Затем встревоженный отец отвёз сына в Москву, поместил в лечебницу. Но не уследили и там за бойким ребенком, — расшалившись, он ещё раз поранил больную спину.

Позвоночник отчасти определяет состояние всех внутренних органов. Если в нём самом что-то неладно, то худо всему организму. Кто знает, сколько противостояла бы недугу натура менее сильная. Не дедовские ли гены позволяли сопротивляться и жить тридцать пять лет? Может быть, именно так и надо говорить: целых тридцать пять лет, а не — всего тридцать пять.

Помог ещё и местный саратовский врач, Никодим Адамович Овсянко: сделал то, чего не смогли столичные. Однако горб, малый рост, своеобразие осанки, а главное, боли, постоянная угроза обострения болезни остались навсегда.

Нечего спорить и гадать, — без сомнения, это не могло не определить многое в его характере, судьбе, взаимоотношениях с близкими и неблизкими. Но никак не было в нём (а и могло бы быть) — озлобленности, мизантропии, угрюмости нрава. Напротив: отзывчивость, доброту, весёлость, стремительность — вот что засвидетельствовали окружающие в его натуре. И очевидно, велика была в нём всё же жизненная сила, потому что слишком любил он всякое телесное движение, усилие, энергичное упражнение. Он и на лодке грёб (на Волге же жил), и на лыжах с гор катался, и бегал, и прыгал…

А затаённая печаль уже угнездилась внутри, всё более и более предъявляя на душу свои права.

Одиноким можно быть и в шумном обществе. Одиноким можно быть и при слишком явной внешней общительности. Позднее, вспоминая школьные свои годы, признался художник в пристрастии к уединению на берегу волжского острова: «Он был пустынен, и я любил его за это. Там никто не мешал мне…» Мы еще к этому вернемся, но пока: не тут ли истинное сказалось, хотя и потаённое для всех — в том общительном, стремительном мальчике?

Ещё до учебы полюбил он сад возле своего дома — ухаживал за деревьями, цветами, так что его даже садоводом домашние прозвали. Разумеется, дело тут не в ботанических симпатиях. Цветы. Слово для Борисова-Мусатова особое. Цветы — цвета. Внимание к цвету. Любовь к цвету. Страсть к цвету. Понимание цвета. Старание проникнуть в сокровенные, мистические быть может, тайны цвета.

В истории живописи он стал славен как «один из замечательных колористов, поэт цветовых грез»³.

Может быть, уже тогда, в ранние детские годы, ощутил он (или подсознательно воспринял?), что слишком неустойчиво, непрочно его существование в земном мире, слишком недолгий срок выделен ему судьбою для жизни. Но душе нужно ощутить и свою причастность к вечности. Времена приходят и уходят, время течёт — и его всегда мало у человека. Время — временно. Вечность — вечна. Вечность может дать покой и ощущение прочности, но нужно суметь распознать её следы в быстротекущей повседневности.

Цвет — вечен. Неизменна и непреложна сменяемость времён, и запечатлевает её — цветовое, равномерное и волнообразное колебание зримого мира. Что неуничтожимо в травах и деревьях? Они зеленели в незапамятные времена, когда глаз человека ещё не мог восхищенно принять их в себя; они будут зеленеть и после нас. Да, это были и будут другие травы и деревья, но зелень останется в них всё той же, прекрасной и торжествующе вечной.

Цвет — один из атрибутов вечности. Один из способов побороть время. Мгновение, запечатленное в красках, становится уже не частицей исчезающего времени, но принадлежностью вечного. Пусть это иллюзия. Но всё же и слабая ниточка связи между эфемерностью бытия и причастностью к непостижимому. Итак: цвет должен быть не только увиден и воспринят в природе, но и перенесён в нечто, сотворенное твоей волею и талантом.