– Посидели - и ладно бы, - ответил Фомичев, покачав головой. - А вот поездка у нас будет… Веселая.

– Ты думаешь, он поедет?

– Непременно поедет, - ответил Фомичев.

Корховой помолчал.

– Перед Наташкой надо извиниться.

– Подожди маленько. Приди в себя. От тебя ж даже через телефон сейчас выхлоп. Все равно она извинений никаких не ждет, так что полчаса-час ничего не решают. Я понимаю, у тебя сейчас острое воспаление совести, но… Возьми себя в руки.

Корховой, от застенчивости и благодарности как-то даже косолапя, подошел к Фомичеву и неловко ткнул его кулаком в плечо.

– Спасибо, Ленька.

Фомичев сделал страшную морду, высунул язык и мерзким голосом ответил:

– Бе-е-е!

– Да ладно тебе… - отозвался Корховой. - Я и так сквозь землю провалиться готов.

Помолчал. Потом добавил задумчиво:

– А вот он - не готов…

Поразмыслил еще. И вдруг спросил:

– А ты его хорошо знаешь?

– Нет, - ответил Фомичев. - Шапочно. Он очень ангажирован, ты ж понимаешь. В своем мирке варится. И чего это на сей раз западники его командируют? Странно… Никогда он к космической проблематике касательства не имел - все больше про зверства русских в Чечне да гонения на бедных миллиардеров…

Некоторое время они молчали. Похмелье медленно укладывалось на покой. Мутное, истеричное возбуждение, простая производная химического восторга крови (“Пьянка - это маленькая смерть…” - “Жив! Жив! Опять жив!”), сменялось усталой апатией и вселенской грустью.

Слепящее солнце ломилось в окно, больно попирая светом еще полные хмеля глазные яблоки. “Как в домашних условиях обнаружить давление фотонов? - подумал Корховой. - Вот, пожалуйста… Легко”.

Прообраз, можно сказать, межзвездного двигателя…

– Я вот думаю, - сказал Корховой негромко, - мы тут бухаем, скандалим… Роемся в дерьме друг у друга и только и знаем, что пытаемся выяснить, чье дерьмо дерьмовее. А скоро поедем туда, где к звездам летают…

– Думаешь, они там не бухают и не скандалят? - с тихой тоской спросил Фомичев.

Корховой пожал плечами.

– Бухают и скандалят, наверное. Люди же… Но там, по-моему, это не главное. На периферии главного. Когда такое дело рядом, все это должно казаться очень мелким… Стыдным. А у нас, мне иногда кажется, кроме этого, ничего нет.

– Да вы романтик, мессир, - сказал Фомичев. - Успокойся: до звезд им так же далеко, как и нам. Нуль-транспортировку еще не выдумали и вряд ли выдумают. Да и с фотонными параболоидами в стране напряженка. На повестке лишь все тот же бензиновый черт, только очень большой, очень длинный и неимоверно дорогой. Камера сгорания, карбюратор, искра… зажигание барахлит, гептил потек, окислитель то ли не подвезли, то ли пропили…

Корховой потер лоб.

– Наверное, без пива все же не обойтись, - глядя на него, с намеком предположил Фомичев.

Корховой помедлил, потом решительно сказал:

– Ну, нет. Надо перед Наташкой извиниться. Типа цветов накуплю.

– Ну, ты пропал, - сказал Фомичев.

Несмотря на относительно ранний час, дядя Афанасий уже затарился в ближайшей аптеке пузырьками то ли боярышника, то ли пустырника - и теперь кайфовал на лавочке, что твой султан в гареме. Безмятежно вытянув ноги в познавших всю скверну мира штанах, он прихлебывал из горлышка живительную брынцаловку и подставлял костлявое, в седой щетине лицо майскому солнцу, фосфорически пылавшему сквозь ослепительно белые перья облаков.

Афанасий жил через площадку.

Не самый плохой сосед. На третьем этаже года два назад вообще притон завелся - безумные подростки с глазами зомби то и дело курили на площадке, квохча и мыча оживленно на каком-то языке приматов. На лестнице то и дело скрипели под ногой использованные шприцы, кусты под окнами периодически обрастали восковой спелости презервативами. Все всё знали. Никто ничего не делал. Шприцы и шприцы… При чем тут милиция, это же рост благосостояния!

А вот у Афанасия хватало только на боярышник да пустырник.

Журанкову несколько раз повезло увидеть, как это происходит. Чернея из щетины жутким провалом доброй утренней улыбки, Афанасий, когда-то - механик золотые руки, подходил к окошечку и молча смотрел снизу вверх на аптекаршу. Если была очередь, он смиренно отстаивал ее всю, никогда никого не задирая и тактично стараясь ни на кого не дышать. Когда подходил его черед, аптекарша сама спрашивала: “Как всегда?” - “Как всегда, милая, как всегда”, - шамкал Афанасий и начинал, подслеповато щурясь, кривым пальцем гонять мелочь по коричневой морщинистой ладони.

И тут ему наступало “щастье”.

Он нетвердыми движениями рассовывал по карманам тупо постукивающую боками стеклянную снедь, несколько раз прожевывал морщинами улыбку и с легким поклоном, как лорд, удалялся. Юным приматам с третьего и не снились такие манеры.

Конфуций, в миллионный раз подумал Журанков, не зря в свое время говаривал: “В стране, идущей путем справедливости, стыдно быть бедным и убогим; в стране, идущей путем несправедливости, стыдно быть богатым и преуспевающим”. Великая книга “Лунь юй”. Для ракетостроения или, скажем, квантовой механики бесполезна, но по жизни ее надо бы наизусть знать всем.

Впрочем, поди объясни теперь хоть кому-нибудь, что такое - стыд.

– Здорово, дядя Афанасий.

Сосед молча отсалютовал Журанкову вздернутой вверх рукой и вновь ушел в себя.

А Журанков пошел к себе. После развода он оставил городские апартаменты бывшей жене (та их скоро продала, откочевывав в столицу к новому) и перебрался в родительскую живопырку в Пушкине. В том Пушкине, где лицей.

И где жил когда-то и где страшно и одиноко умер Александр Беляев; нынче, конечно, любую его книжку в здравом уме и пролистать нельзя, хотя бы чтоб не глумиться взрослым умом над собственным же детским восторгом - но было время, классе то ли в третьем, то ли даже во втором, когда Журанков читал “Звезду КЭЦ” по кругу: закончит и опять сначала, закончит и опять… Что с того, что он уже и в том возрасте многое понимал и дико смеялся вслух, например, всякий раз, когда доходил до описания садящейся на горное озеро ракеты: “Длина ее намного превышала длину самого большого паровоза, и весила она, наверное, не меньше…” Что с того? Смех не мешает любить, даже наоборот, если только он не исполнен презрения.

А презирать Журанков так и не научился. Никого не умел презирать. Даже когда ему очень хотелось.

Улицкая недавно гениально дала формулу любви: когда достоинства восхищают, а недостатки умиляют. Правда, у нее говорилось о любви супругов, но то же самое верно и для любой иной. И Журанков до сих пор время от времени совершал паломничества к мемориальной доске на доме несчастного человека, наделенного в свое время огромным даром мечтать и обделенного даром подбирать своим мечтам достойные образы… Мимо кафе “Льдинка”, где они с Катей впервые попробовали так называемый шартрез, зеленый, пахнущий гороховым супом, советского еще разлива; мимо кинотеатра “Авангард”, в котором они столько фильмов пересмотрели, от “Верной Руки - Друга Индейцев” до “Зеркала”… И во внутренний дворик.

Теперь Журанкову казалось, что все связанное с бывшей женой осталось там же, где и “Звезда КЭЦ”. Далеко в детстве. И сама Катька стала сродни “Звезде КЭЦ” - встречаться нельзя, нет уже места в нынешней жизни всему, что так будоражило и вдохновляло, но в памяти - только восхищение и умиление. Ничего кроме.

Ему до сих пор ее не хватало.

Ему до сих пор хотелось сделать ей что-нибудь хорошее.

Ах, да что там. Ну, разлюбила. Любила и разлюбила, бывает. Дело житейское. Любовь - такая странная штука, что, если человек кого-то разлюбил, нельзя считать его по этой причине хуже, чем он прежде казался. Может, даже наоборот. Разлюбить и уйти, не оглядываясь, куда честнее, чем разлюбить и все равно волочь на горбу постылый, убийственный для души - да и для тела! - совместный, но вчуже быт.