Наверное, сходное с этим чувство не очень понятного даже ему самому долга и не позволяло Журанкову торговать тем, что он так заботливо укрыл в земле. Не создан был Журанков для свободы.
Прихлебывая несладкий чай, он несколько раз вдумчиво перечел безучастные, даже слегка игривые по тону прейскуранты. Из документов явствовало, что выгоднее всего, похоже, толкать нарезкой собственную печенку (“Вам кусочком или нарезать?”), но период реабилитации короче после удаления почки. Да и операция проще. Денег, правда, дают меньше…
Прошло еще с полчаса, в сущности, утро только начиналось, а он уже сидел, сняв руки с клавиатуры, успев перелистать несколько досок виртуальных объявлений - совершенно обыденных, будто речь шла о распродажах домашней мелочевки, - и удрученно переваривал обескураживающую информацию: предложение тут, похоже, сильно превышало спрос.
“Дорогие люди Обращаюсь к Вам с предложением Хочу начать новую жизнь исправить свои ошибки прошлых лет вернуть дорогим и самым любимым мне людям всё что отнял и всё чего не дал Воровать грабить обманывать убивать не умею и что более важно не хочу С работой постоянно не клеится Есть хорошее предложение начать свое дело но нужны деньги поэтому предлагаю Вам себя в качестве донора почки О себе: мне 32 года здоровье хорошее группа крови 1 положительная гепатитом не болел алкоголь не употребляю больше 8 лет рост 175 см вес 65 кг анализ на совместимость тканей не делал не за что Цену ломить не хочу 10 000 долларов США Если Вы всё-таки считаете что здоровье стоит дешевле то зря Контактные телефоны ускорят нашу встречу Пожалуйста это для меня очень нужно и очень срочно С уважением Петр”.
“Срочно нужны деньги продам любой орган за кароткий срок АБСОЛЮТНО ЛЮБОЙ + костный мозг кто заинтересован пишыти мне 20 лет 1 + група к. я абсолютно здаров полный мед асмотр”.
А делать было нечего.
В такой толпе надо как-то выделиться, обратить на себя внимание… Яркий фантик зачастую ценнее вкуса конфет.
Непроизвольно стиснув зубы и сам не понимая, почему ноют скулы, с наивностью неудавшегося святого он принялся легко набивать на шелестящей клавиатуре правду: “По семейным обстоятельствам срочно продам почку или срез печени. Абсолютно здоров, никогда не курил и не увлекался алкоголем. Сорок три года, доктор физико-математических наук, главный теоретик бывшего СКБ „Сапфир“ (там, где теперь казино „Остров сокровищ“), лауреат Государственной премии уже не существующего государства. Контактный телефон…”
Потом пошел в булочную.
И только возвращаясь домой с кирпичиком хлеба и пакетом йогурта, только поздоровавшись с Афанасием, безмятежно поглощавшим пузырек за пузырьком целебную настойку, Журанков по-настоящему понял: жизнь его кончилась, когда кончился “Сапфир”. Именно поэтому ничего ему нынче не жалко и ничего не страшно. Кроме одного: не выполнить свой долг. Долг, который, собственно, он слепо навязал себе сам давным-давно, ни с того ни с сего возомнив себя порядочным человеком. Теперь не отвертеться.
Он стоял у окна, сунув руки в карманы, и бездумно глядел сквозь растопыренные ветви кустарника на серую пятиэтажку напротив. Ветви были усыпаны нежными хвостиками распускающихся, полных надежд почек и обляпаны ссохшимися мутно-прозрачными презервативами; когда налетал порыв ветра, они разом принимались шевелиться, точно опустевшие коконы неизвестных науке, быть может, даже внеземных тварей, заразивших весеннюю планету. И в голове медленно, как пузыри в вязкой среде, сами собой всплывали совсем не относящиеся к делу строки: претенциозные, высокопарные, манерные по нынешним простым временам… Откуда они плыли сквозь Журанкова и куда, он не знал и не задумывался над этим.
В час кровавый,
В час заката
Каравеллою крылатой
Проплывает Петроград.
И горит на рдяном диске
Ангел твой на обелиске,
Точно солнца младший брат.
Я не трушу,
Я спокоен,
Я, поэт, моряк и воин,
Не поддамся палачу.
Пусть клеймит клеймом позорным,
Знаю: сгустком крови черным
За свободу я плачу.
Всех, кого я ненавижу,
Мертвый, мертвыми увижу.
И за стих,
И за отвагу,
За сонеты и за шпагу,
Знаю: строгий город мой
В час кровавый,
В час заката
Каравеллою крылатой
Отвезет меня домой.
Но то уже была рисовка. На самом деле ненавидеть он тоже не умел - так и не научился. Как и презирать. Некоторым вещам некоторых людей учить совершенно бесполезно.
Время жевать камни
День пролетел незаметно. И хорошо. А то Кармаданову было нынче не по себе. В каком-то смысле он ведь свою контору предал. Ибо сказано в писании, сиречь в законе о Счетной палате: при проведении комплексных ревизий и тематических проверок должностные лица Счетной палаты не должны предавать гласности свои выводы до завершения ревизии или проверки и оформления ее результатов.
Однако в нем же сказано: Счетная палата должна регулярно предоставлять сведения о своей деятельности средствам массовой информации…
Хороший закон. Умный. Но, собственно, у нас все законы такие. Нельзя, но надлежит. Можно - да не в этот раз.
Домой Кармаданов возвращался в добром расположении духа. День прошел, ничего не случилось. И гражданский долг свой выполнил, и с рук сошло - во всяком случае, пока; но газета-то уже вышла, и круги по воде пойдут, пойдут, не могут не пойти, а после драки кулаками не машут. И погода - хороша… Вот ведь как весна спохватилась и решила напомнить, что после нее не сразу осень, а еще и на лето можно рассчитывать. Еще позавчера моросило, и ни намека на листву, а теперь просто сердце радуется.
Жена была дома и сидела, чуть сутулясь, над очередными ученическими тестами. Но каким-то чудом в квартире уже пахло - мясным и вкусным; Кармаданов и не заходя на кухню сразу понял: ужин ждет. Каким манером жена все успевала - загадка.
– Шалом, Руфик, - сказал Кармаданов и поцеловал жену в склоненный над каракулями затылок. - Эрев тов.
Она повернулась к Кармаданову, недовольно оттопырив нижнюю губу. Поглядела на него поверх очков.
– Слушай, сколько ты еще будешь меня доставать своим пиджин-ивритом? - вместо “здрасьте” брезгливо осведомилась она, но глаза ее смеялись. - Гляди, на пиджин-русском заговорю.
– С тех пог, как твоя тетя Гоза пгигласила нас погостить у себя в Нетании, я тгенигуюсь, - сказал Кармаданов, расстегивая пуговицы рубашки. - Вдгуг ты туда и на вовсе гешишь пегебгаться?
– Вот только этого мне не хватало, - мрачно ответила Руфь и снова повернулась к кипе листков.
И неожиданно подумала: а может, муж и не просто шутит. Может, эта мысль беспокоит его всерьез? Руфь Кармаданова продолжала смотреть в бумагу, но уже не видела ни единой буквы.
Неужто правда? Придумал себе тревогу и вполне всерьез теперь относится к выдумке, только виду не подает? И решил теперь вот так, дурачась, осведомиться невзначай… Может же такое быть?
Ведь чужая душа - потемки, а душа близкого человека - и подавно, потому что близкий тебя бережет, ни ранить не хочет, ни унижать, ни даже просто ставить в неловкое положение; как ни крути, а больше всего достоверной информации о мире мы получаем, когда он нас унижает и доставляет нам всяческую боль.
И, чуть подумав, Руфь добавила, не оглядываясь на мужа и как бы тоже шутейно:
– Я женщина, гусская сегцем…
Нет, сразу поняла она, мало. Если он себе такое пугало измыслил два месяца назад, когда она читала вслух письмо, и все это время отращивал - мелкой проходной шуткой его враз не вылечишь.
– И вообще, - сказала она, горбясь над бумагами,- русский с еврейкой братья навек.
Она так и не узнала, понял он ее или нет. Если она про его тревоги все попусту придумала, то наверняка не понял; но лишний раз объясниться в любви никогда не помешает. А если не придумала - может, она ему тем и впрямь выбила мрачную придурь из головы. Потому что подхватил он ее тон сразу и с таким легким, летучим вдохновением, какое бывает, лишь когда гора валится с плеч. Только секундочку промедлил и запел:
