Не хотелось бы подобной мороки.
Жена вернулась на последнем издыхании третьей сигареты.
Она была недовольна. Безо всякой грации села за руль, грубо, будто машина не своя, захлопнула дверцу, размашисто кинула вспухшую сумочку на заднее сиденье, потом выщелкнула сигарету из пачки. Закурила.
– Все в порядке? - спросил Бабцев.
– Угу, - ответила она, жадно затягиваясь.
Он осторожно помедлил, но она больше ничего не сказала.
– Вот видишь, - на пробу проговорил он, - а ты не верила, что он справится. В считанные дни собрал.
– Честно говоря, не ожидала, - ответила она, глядя вперед.
– Не так уж он и бедствовал, похоже.
– Похоже, - согласилась она. Затянулась. - Ты знаешь, он выглядит лучше, чем я думала. По-моему, даже моложе, чем я. Оживленный такой, подтянутый, глаза горят…
Она тронула кнопку на дверце, и боковое стекло до половины уползло вниз.
– Откуда у него столько денег? - сказала она с искренним недоумением.
– Тебя это обижает? - спросил он прямо.
– Не то что обижает, но… Это как-то противоестественно.
Бабцев усмехнулся.
– И даже несправедливо, - добавила она, словно загнав в крышку гроба последний гвоздь.
– Ну, это уж ты слишком, - качнул головой Бабцев.
– Да я понимаю, что слишком, - досадливо ответила она и снова стряхнула пепел в окно. - Но чувство именно такое. Знаешь, смотрю на него и думаю: вот ведь стоит классический Иван-дурак из этих лентяйских русских сказок. То, что у него докторская степень, умные глаза и впалые щеки, ничего не меняет. Люди землю мордами роют, в работе - как в драке… А этому чистоплюю опять какой-то Конек-Горбунок достался. Свинство. Хочется на все положить с прибором, на все усилия, хлопоты, на весь наш бег в пустоте… на всю эту нескончаемую проклятую камнедробилку, в которую превратилась жизнь… И стать, как он.
– Роздал на бедных имущество и нож под ракитой зарыл, - сказал Бабцев с сарказмом.
– Нет-нет, - возразила она, отрицательно помахав сигаретой у себя перед лицом. - Мы же не бандиты, не воры. Мы живем честно. Мы соблюдаем все законы… - она запнулась, быть может, вспомнив, на что предназначались распершие сумочку деньги, но не дала этой неуместной мысли себя сбить. - Но на носу все время капля пота, и мозги в мыле. У меня не раскаяние, а… Вот такими глазами какая-нибудь дура язычница, наверное, смотрела на воскресшего Лазаря. Лазарь не должен воскресать. Помнишь старый анекдот? Умерла так умерла!
– Доктор сказал: в морг - значит, в морг, - в тон ее последней фразе добавил Бабцев.
– Вот-вот. А иначе…
Она осеклась.
– Что - иначе? - подождав и поняв, что не дождется продолжения, спросил Бабцев.
Катерина кинула окурок в открытое окно. Потом руки ее с точеной кошачьей мягкостью разлетелись по местам: левая - на баранку, правая, на пролете небрежно приголубив ручник, - на рычаг скоростей. Одна блестящая, точно хрустальная, туфелька легко отжала сцепление, другая тронула педаль газа; мотор преданно подал голос.
– Иначе всякая дурь лезет в голову, - отрывисто сказала Катерина, отруливая от тротуара и несколько раз коротко взглядывая в зеркальце заднего вида.
Москва горбилась, горбилась спальными высотками навстречу, да и сошла на нет. Потянулось переполненное маршрутками, автобусами и иномарками, петляющее среди помоек и умирающих пригородных деревенек шоссе.
Разруха. Полная разруха. Оставьте нам Кур-рилы, верните нам Кр-рым… Наша необъятная Р-родина… Вот вам, уроды, - это еще даже не Подмосковье, это ближайшая окрестность столицы. Это трасса к главным воздушным воротам страны. До Кремля полста кэмэ. Шоссе в два ряда, покрытие - одни заплаты и трещины… Домики деревень черные, перекошенные, половина - без стекол в окнах или с окнами, заколоченными досками да фанерой… Завалившиеся изгороди… И свалки, свалки, свалки. Это же позор, вы понимаете? Это клеймо, это каинова печать на ваших патриотических рылах. Если у человека есть хоть какая-то совесть, он, когда у него такое в горнице, на улице и рта открыть не смеет. Говно сперва подотри, а уж потом бреши про особый путь России да про незаменимый мост из Европы в Азию и обратно, потом разводи турусы про уникальность православной цивилизации!
Бабцев вспомнил, как пару лет назад их везли из аэропорта Пудун в Шанхай. Ведь даже не Лос-Анджелес какой-нибудь, не Роттердам, не Буэнос-Айрес… Шанхай! Слово-то нарицательное - спокон веку всякую трущобу у нас шанхаем кличут - и именно с маленькой буквы… Не Америка, не Европа - КИТАЙ! Каких-то полвека назад они нам в рот глядели и называли старшими братьями… И тоже ведь - гражданская война, тоже коммунизм, большой скачок, культурная революция… Развалили все, что только можно. И вот вам. Шоссе - полос то ли шесть, то ли восемь, у человека, выросшего в этой стране, мозги со счету сбиваются, ежели их более трех… Прямое, как стрела, широкое, как площадь, гладкое, как каток. Машина идет - не дрогнет, будто висит в воздухе, и только необозримые, любовно возделанные до последней кочечки равнины суматошно катятся назад… Но мало этого - вот, вот эстакада слева в полусотне метров: уже проходит обкатку поезд между аэропортом и городом, и не электричка ваша долбаная, и не монорельс даже какой-нибудь - а на магнитной подушке, скорость четыреста с хвостиком километров в час. Состав идет, не касаясь вообще никаких поверхностей, - парит в магнитном поле. То самое чудо техники, про которое скудоумные советские фантасты когда-то сюсюкали взахлеб: вот какие невозможные чудеса скоро будут у нас на посылках, потому что такие чудеса возможны только при коммунизме. Вот они и создались при коммунизме. Во всяком случае, под флагом красного цвета. А у нас только свалки. И под кумачом свалки, и под триколором свалки. А почему? Потому что руками люди работают, руками!! А не мечтами и не языком… И нет у них ни нефти своей, нефть привозная, и газ чужой… Просто - работают! Я бы на вашем месте, патриоты, сгорел со стыда!
Я и на своем-то чуть не сгорел.
Они докатили вовремя. Бабцев вынул из багажника дорожную сумку, небрежно и потому немного косо накинул ее на плечо. Настроение было - хуже некуда. Катерина тоже вышла из машины. Чуть механически - чувствовалось, что душой она уже на работе, - чмокнула мужа в щеку, сказала: “Ай лав ю”. - “Ай лав ю ту”, - ответил Бабцев, повернулся и, уже не оглядываясь, пошел внутрь.
Да, остальные были уже здесь. Из-за чертова Катькиного первого он, Бабцев, приехал последним. Вроде и не виноват ни в чем, и ничуть они еще не опаздывают - но все равно неприятно: последний есть последний. Все смотрят косо.
А этот верзила со щеками кровь с молоком (“о, это ужасное русское кушанье - кровь с молоком!”), едва завидев Бабцева, неловко пошел ему навстречу, и остальные, приотстав, двинулись следом, наблюдая с плохо маскируемым под дружелюбное сочувствие любопытством. Особенно дева. Разумеется, что ж не посмотреть сызнова бесплатный цирк - женщины любят смотреть, когда мужчины дерутся. Только вот я не доставлю вам этого удовольствия.
– Валентин Витальевич, я… - сказал, запинаясь, мерзкий бычок. - Я себя ужасно чувствую после той вечеринки. Я сильно перебрал… Совсем не соображал ничего, и вообще… Ну, пожалуйста, простите меня. Я… ну, это как помутнение было. Что на меня нашло - сам не понимаю. Невероятно стыдно. Я очень сожалею и прошу у вас прощения.
И смущенно улыбнулся. И, чуть помедлив, довольно скованно, но решительно протянул в сторону Бабцева пятерню.
А остальные как только того и ждали. Будь их больше - они, верно, хоровод бы вокруг мирных переговоров завели; но даже и вдвоем ухитрились тесно обступить Бабцева и Корхового по сторонам, крепко сцепили руки, взяв обоих в живое кольцо, и дурашливыми голосами запели не в лад:
– Мы едем, едем, едем в далекие края! Хорошие соседи, веселые друзья!
Мирят. Надо же, вы только подумайте - мирят.
Слова вот разве что перепутали: девица спела: “Хорошие соседи, веселые друзья”, а Фомичев: “Веселые соседи, хорошие друзья”. Но лишь переглянулись озадаченно и сами же захохотали.
