— По местам, — командует Кьенци.

— Теперь можно подниматься, — удовлетворенно говорит Беллеш.

Леру в своем углу сидит совершенно убитый. Кьенци хватает микрофон и передает на поверхность:

— Оба двигателя неисправны. Мы поднимаемся.

На поверхности… Жарри готов кусать себе пальцы.

— Марсель! — рявкает он.

Услыхав его, Марсель Бертело, уже садившийся за стол и собиравшийся напуститься на жареную колбасу, приготовленную по-азорски, направляется к мостику, опустив плечи в предчувствии беды. В 3 часа «Сиана» на поверхности.

Она пробыла на дне всего тридцать минут.

Лица членов экипажа «Норуа» вытягиваются. Смертельное дуновение пораженчества распространяется по коридорам. Вечером в кают-компании метрдотель Виктор передвигается на цыпочках, чтобы не помешать мыслям обедающих, которые пережевывают пищу с отсутствующим видом. Кое-кто чертыхается, другие, фаталисты, смирились с бедствием. Несчастная маленькая «Сиана» оказалась жертвой дурного глаза. Ее свадьба с Атлантическим океаном не сулит ничего хорошего, хотя на нее возлагались большие надежды.

Что касается ремонтной мастерской, то ее хозяева не поддаются пессимизму, который овладел даже самыми сильными на корабле душами. В контейнере царит бодрое настроение. Инженеры, механики, склонившиеся над станками, копаются в шарнирных соединениях, в якорях, измеряют сопротивление. Бодрюши для выравнивания давления (да простят нас за частое к ним обращение) прощупаны вдоль и поперек. Идеи так и рвутся наружу. Эти бодрюши слишком жестки, а их объем недостаточен — таково общее мнение. Поэтому решено: установить с внешней стороны двигателей дополнительный гибкий резервуар, который будет предварительно надуваться еще до погружения. Короче говоря, к бодрюшам стоит прибавить нечто вроде внешнего плавательного пузыря… Предложение принято.

Уже давно наступила ночь. Спят все, кроме вахтенных и ученых, которые развернули карту прямо на палубе научной лаборатории. «Норуа» продвигается очень медленно, чтобы при ветре в корму сделать килевую качку как можно менее ощутимой и позволить механикам работать без особых помех.

Корма «Сианы» полностью лишилась своего желтого покрытия. Система труб оголена, электрокабели свисают. Жалкий вид… Ее вспоротое брюхо лежит на операционном столе… В белом свете переносных электроламп вокруг нее работают люди почти без единого слова. Раздается только самое необходимое: «Наждачный ключ!..» «Отвертку!.. не эту, большую…» «Сверло!..» Хирургическое отделение да и только.

Сцена выглядит несколько странно, если смотреть на нее с мостика. Она вызывает далекие реминисценции. Эти люди в спецовках, хлопочущие вокруг аппарата высочайшей точности, созданного по последнему слову техники, походят на тех механиков, что ранним туманным утром в Тулуз-Бленьяке вносили последние коррективу в почтовые бипланы, которым предстояло бороться с Пиренеями и преодолев испанские сьерры, прямым курсом лететь на мыс Джуби^[40]. От их сноровки, от их знаний, от их добросовестности зависела жизнь улетающего через несколько часов экипажа… То, что было тогда имеет много общего с тем, что происходит сегодня ночью на борту «Норуа». Через десять, через двадцать лет об этом ночном бдении посреди Атлантики на качающейся палубе корабля будут вспоминать с волнением и нежностью. Настанут годы, когда подводные аппарату будут так же отличаться от нашей «Сианы», как нынешние «Боинги» с их акульей мордой — от первых хрупких «Фарманов». Но для той чтобы «Боинги» связали Париж с Лос-Анджелесом без всякой пересадки, для того, чтобы «Миражи» впивались в небо, как серебряные иглы, в грохоте укрощенных громов, сколько механиков с обломанными ногтями, с красными от недосыпания глазами возилось над цилиндрами и карбюраторами, ныне ставшими достоянием музеев?

К 11 часам все готово.

Чтобы не упустить ни единого шанса на успех, Жарри в качестве эксперимента установил с одного борта газовый двигатель, а с другого — масляный. Кто-то заметил:

— Бедная «Сиана»! Судить о повозке будут по впряженным в нее ломовой лошади и осленку.

Но Жарри и усом не повел. Завтра он сам решил принять участие в погружении. Чтобы все увидеть собственными глазами.

11 июля. 4 часа 40 минут пополудни.

Волны унялись, ветер почти исчез. Облака сместились к востоку, и на небе появилась прозрачная, какая-то сверхъестественная голубизна. Сказочное шелковое полотнище, подобное тому, что раздувается вокруг дев Боттичелли^[41]. Солнце уже отошло к западу, но еще высоко стоит над горизонтом. Море сейчас вдохновило бы художника-пуантилиста^[42]: необъятное скопище серебряных черточек, которые преломляются в косых лучах света. Кажется, что свет медленна вибрирует. На ум приходит картина Синьяка «Залив Сен-Тропез под утренним августовским солнцем»^[43].

Отважная «Сиана» в очередной раз скрывается под поверхностью. Ее ведет Скъяррон. Он волнуется. Его опыт пилотирования подводных аппаратов еще невелик. Он назначался пилотом во время двух-трех погружений в Средиземное море в апреле и мае, но они не были, такими ответственными, как нынешние. Там проходили тренировочные погружения, конечно, тоже в условиях сложного рельефа, среди подводных Каньонов, но разве это сравнимо с трансформным разломом или рифтом?

Он, правда, четко отработал все движения, которые требуются. От него в той или иной ситуации, и, что тоже существенно, у этого обветренного средиземноморца, сухого, как оливковая ветвь, крепкие нервы. Тем не менее его знание аппаратуры, правил маневрирования может оказаться недостаточным перед лицом непредвиденных обстоятельств, даже если нервы не сдадут, если самообладание не покинет его. Существует такой стиль пилотирования, о котором не прочтешь в книгах. «Стиль Кьенци», старого волка морских глубин, — мягкие посадки, подход к препятствиям с точностью до миллиметра, выравнивание лодки на виражах — не сымпровизируешь. Это, безусловно, итог большого опыта. Для Скъяррона только что начавшееся погружение является грандиозной премьерой. Ему известно, что он единовластный хозяин на борту подводного аппарата, что только он отвечает за возложенную на экипаж миссию, и хотя эта ответственность явственно на него не давит, он не может совладать с тайным беспокойством в момент отправления «Сианы» в сумеречные края.

Шукрун в другом расположении духа. Внешне он выглядит так: коротко подстриженная борода, торчащая острым клинышком, нос с небольшой горбинкой — барельефный профиль ассирийца. Гибкий, как лезвие, нервный, с удивительно подвижным лицом и живой жестикуляцией, он горяч и порывист, как д'Артаньян. Когда февральским днем прошлого года Жан Франшто позвонил ему на факультет точных наук в Монпелье с предложением присоединиться к экспедиции, он подпрыгнул от неожиданности: море ему было совершенно чуждо, а подводные аппараты и подавно. Прежде всего, он спросил себя, не является ли это предложение каникулярным розыгрышем ученых собратьев. Затем он поразмыслил, осведомился о целях экспедиции и кончил тем, что стал ее энтузиастом. Его образование (он сразу отдал себе в этом отчет) поистине давало козыри в руки ему, специализирующемуся в области тектоники или, более широко, в области структурной геологии. В частности, его интересуют образование горных цепей, прошлое и будущее горных пород, испытывающих в земной коре действие внутренних напряжений. Это сухопутный геолог. Как говорит он сам, тот, кто шагает с молотком в руке, с геологической картой под мышкой и с наполненным образцами рюкзаком за спиной! Он умеет читать удивительную историю прошлого и будущего, она ясна для него, как книга, раскрытая на лике гор. Если обычный путник видит в панораме величественно устремленных в небо вершин, прорезанных в скалах кратерах, округлых возвышениях горных массивов на горизонте, пунктиром намеченных складках, подобных огромным, навеки окаменевшим ископаемым змеям, осыпях гальки у подножия склонов застывшие испокон веков пейзажи, которые оживляются лишь пробегающими облаками да пролетающими птицами, сезонной сменой растительности или стадами овец, пригоняемых на летнее пастбище, — то для Шукруна во всем этом нет ничего статичного, ничего подчиняющегося неизменному «порядку вещей». Перед ним развернут очередной кадр из кинопленки, которая прокручивается в геологическом масштабе. Он умеет представить, что было до и что будет после. Он угадывает под мирным травяным ковром гигантские напряжения, которые испытывают недра Земли на многокилометровой глубине и которые из столетия в столетие, из тысячелетия в тысячелетие буравят, разбивают разрывают, деформируют ее поверхность. Он узнает подрывную, разрушительную работу потоков, дождя и ветра, которые рано ила поздно преобразуют рельеф. Он воскрешает в памяти схватку Титанов которые, как в невидимом контрапункте, вновь выковывают и возрождают к жизни то, что подлежит разрушению, — вечная диалектика материи.