— Последний раз мы на даче, — грустно сказала Татьяна.

— Да, зима, — откликнулся Георгий.

— Зима, — кивнула Татьяна, — и папа отказался.

— Что-что? — Георгий бросил отколупывать рейку в углу, где проверял, проложен ли рубероид.

— Папа отказался. Это же государственная дача, мы сюда редко ездим, у нас другая есть, в Перхушкове, маленькая, я там больше люблю. А папа теперь любит жесты.

— Ах, другая, — сказал Георгий, покосившись на бабушку.

— Это еще наша с дедом. Танюшка там и выросла, да и не дача, а дом. Приезжайте.

— Да… Ну… А зачем же мы яблони кутали?! — в сердцах зацепился Георгий, — и кусты эти!..

— Так, а люди ж другие приедут, им надо, — торопливо сказала бабушка.

— A-а… Ну да, да. Люди? Угу. На-на-най, на-на-най. Да, жалко, — сказал Георгий.

24

В детстве Георгий любил, оставшись один, забраться с ногами в ложбину на широкой зеленой тахте, расстелить на коленях книгу, но сначала притащить из кухни блюдце с протертой смородиной, пакет сухарей и, умостившись как следует, отдаться блаженству. Он хрустел сухарями, любимыми с маком, крошки щедро сыпались на страницы, и перед тем, как перевернуть, Г, оша складывал книгу лодочкой, крошки сбегали к корешку, он осторожно подымал ее и струйкой ссыпал прямо в рот, потянув еще напоследок воздуху с мелочевкой.

Иногда жалко было прерываться, тогда, подняв страницу, читал с другой стороны, неудобно загнув голову вправо и затаив дыхание. Потом опять осторожно хрустел, чтоб не сбить напряжения, а еще потом, вздохнув после захватившего отрывка, ссыпал уже крошки с двух листов сразу.

Отчим, в очередной раз обнаружив в книге крошки, говорил нехорошим шепотом:

— Ты знаешь, скатына, скольки стоит та книга? — говорил он, с ненавистью глядя на Георгия водянистыми глазами. — Она стоит бильше, чем ты весь! Шоб еще раз…

Георгий, не дослушав, уходил в свою комнату. Он уже знал, из этой самой книжки, что главное — достоинство. В первый раз страшно было оставить отчиму спину, но заставил себя, и у того на полуслове отнялся язык.

В пику отчиму Георгий предпочитал русскую классику. Брал из районной библиотеки, там на крошки не обращали внимания. Читал бы и украинскую, да раннее презрение к акценту, впитанное с молоком матери, незаметно перешло и на литературу — как на дело второго сорта. Школа выбивалась из сил, выявляя "демократические тенденции в поэзии Леси Украинки" и "созидательный пафос творчества Павло Тычины", с которым все было и так ясно, но учителя настаивали.

От украинского языка Георгия, наконец, в восьмом классе и освободили.

— Вин нэ можэ, тому що в нэго английский, — громко убеждала мама начальника РОНО, которому уже звонили, и тыкала пальцем в Георгия. Георгий морщился от произношения, ходить с мамой в официальное место была мука мученическая. Казалось, все ухмыляются в рукав над деревенским акцентом, а заодно над Георгием, особенно крупные лица, которых само положение обязывало изъясняться по-русски. Что называется, "ноблесс оближ". И Георгий старался вставиться в мамину речь, чтобы показать, что тоже не лыком шиты, а заодно поотстраниться от буйной мамы. Сам Георгий гордился хорошим русским слогом, лишь много позже, в Москве, уразумев, что не такой уже хороший.

— Вы что, с Украины? — спрашивали москвичи с какой-то обидной интонацией при знакомстве.

И Георгий употребил первый курс на беспощадную борьбу с родимыми пятнами украинизмов, по капле выдавливая из себя хохла. И чутко перенимал московское "что ты гва-аришь?", чересчур даже усердствуя на "а", где и не надо.

25

Отношения с Татьяной быстрыми темпами входили в области, на границе которых порядочные мужчины делают предложение. Впрочем, порядочность нынче все дальше смещается за границу.

— Гоша, они все уехали! — сказала Татьяна в кофейне на Крымской набережной.

— Да ну? — Георгий смачно жевал бутерброд с холодной телятиной.

— Ты рад? — глаза сияли необычно.

— Это здорово, — сказал Георгий, проглатывая кусок. — А кто уехал, Тань?

— Да родители же, псих, а-ха-понимаешь? На три дня! К бабушке на дачу, ну, где мы были!

— М-м! — сказал Георгий, — хорошая дача!

— Да ты не понял! — Татьяна нежно смотрела, как он ест.

— Правда? — Георгий перестал жевать. — А что, решили бороться?

— Ну да! Понимаешь? Подожди, что ты спросил?

— Говорю, будем бороться? — Георгий принялся за следующий бутерброд.

— Фу ты! — Татьяна покраснела. — А-ха… Я хочу, чтобы мы сегодня поехали ко мне и ты у меня остался! — сказала она сердито.

Георгий поперхнулся.

…Когда Таня выскользнула из душа, прямо улыбнулась ему и прошла в спальню, Георгий размышлял насчет того, заложит родителям консьержка или не заложит.

Но когда перебрался из кухни в душ, мысли в голове прекратились. Там застряла только "Моль в пламени" Дали, авторская копия из золота. Ее дружески подарил папе по совету жены Безумный Сальвадор, когда папа работал послом в Испании, объяснила Таня.

Намыливая живот, Георгий усмехнулся символике композиции.

В постели Георгий торопливо отдался игре ощущений, едва соблюдая переходы от бережных к более волнующим ласкам.

— Гоша… Гоша, мне больно! — Татьяна вдруг твердо уперлась руками в плечи. — Я прошу, Гоша… ну пожалуйста! — Она напряглась и инстинктивно отпрянула в сторону. — Гоша, почему?.. Почему ты так грубо?

— А? — Георгий едва разжал сцепленные зубы, задыхаясь, приподнялся и, нависнув, поглядел на нее первый раз.

Татьяна, закусив губу, смотрела со страхом, в глазах стояли слезы.

Георгий, неприятно поджав губы, вздохнул и сбился рядом на простыню.

— А как же ты думала? — спросил он трезво.

— Я… Я не знаю, Гоша… Откуда же я знаю? Ну. не обижайся, — в глазах стояли слезы. — Я сама не понимаю! Ну что ты? Ну? — она протянула руку, — я ведь правда… Мне так хотелось с тобой. Я же не виновата? Ну, это же не самое главное, а?

Георгий хмуро молчал, она судорожно гладила его по плечам. "Заложит. Заложит как пить дать", — думал он.

Наутро, созерцая виноватые хлопоты на кухне и получив поджаренный хлебец из тостера "Панасоник", решил простить:

— Тань! Да ладно тебе, — сказал он, — не переживай. Ну, подумаешь, в самом деле — бывает. Неприятно, конечно. Ну, иди ко мне, — он с сожалением отложил тост на блюдечко.

Самого испугало в груди звериное упорство, с каким напролом вчера двинулся к цели. Так можно испугать Таню насовсем.

Теперь Георгий походил на придирчивого ваятеля, который ходит в раздумье вокруг любимого детища. Ему и нужно бы добавить деталь, да боязно неосторожным движением вдруг повредить или как-нибудь нарушить мир, который расчетливо и бессонно выстроил умом и трудом. И каким-то еще будет результат последнего движения — заранее не видно. Помешать выезду может все. Невозможно назвать такой предмет, который ни при каких обстоятельствах помешать не способен. Пабашкин, например, насыщался в метро, где-то в районе "Сходненской", сырыми сосисками из портфеля, когда вдруг над ухом разразилась бабушка — из тех, что носят коричневые нейлоновые пальто на металлических кнопках. Она сначала угрюмо молчала, наблюдая, как Пабашкин ловко, без помощи рук, пускает по боку целлофан, а потом внезапно громко высказалась, что "жрать научились, хамы, а как оно все достается — не воевали, а как место уступить — так их нету"… Пабашкин вскочил, роняя сосиски, а на следующий день ему засветили после обеда строгим выговором "за неуважительное отношение к ветеранам революции". С утра он до того по-крестьянски опешил в деканате — откуда узнали, что как-то не сообразил отрицать инцидент. Старуха же, судя по интеллигентному выражению лица, к революции едва ли имела даже косвенное отношение. Хотя, конечно, как знать.