Георгию показалось, она хотела сказать другое, но пересилила.

— И купи выпить, цыпа, — щелкнула пальцем под горло, совсем уже грубо.,

И вот месяц спустя по всему выходило пора завязывать.

Встречались у нее дома на Бронной. Над кроватью неуместной шуткой висел портрет Лебедева — вылитый ректор — с приделанными к верху кривыми турьими рогами, на них она вешала халат, когда раздевалась. Видно, такое женское задел в ней Уткин, что оно и после брачной смерти продолжало досаждать Марине. Угораздило же дуру, боже! — такой привиделся подтекст в причудливом коллаже.

Лунки ногтей у Маринки были до того мелкими, что это казалось неправдоподобным на девичьих пальцах. Марина стеснялась рук, держала под столом на коленях, как пай-девочка, а при ходьбе — ровно вниз.

Действия рук, как ни странно, усиливали общее эрогенное впечатление. Контраст внешней невинности и предполагаемого порока ошеломлял.

— Слушай, че это с ней? — спустя несколько дней после бани спросил Шамиль.

— А че? — беспечно ответил Георгий, насторожившись.

— Ну, тогда. Странная…

— Да она, кажется, и всегда была…

— Вообще да. Ну, как у вас? Получилось?

Георгий прозрачно улыбнулся. Шамиль осклабился. Оказалось, Шамиль завел теперь пэтэушницу с первого этажа, из педучилища, которое Шамиль сокращенно звал "педулище". В первых этажах этих домов всегда живут слесари, дворники и электрики, обслуживающие верхний быт, и у них всегда бывают дочки, которым тоже хочется красивого счастья, тем более с детства перед глазами. Шамиль, таким образом, поместился в самую середину комфорта: когда открывалась дверь и Тамарка переступала порог прихожей — размером со всю ее квартиру — у нее подкашивались ноги и отказывал вестибулярный аппарат.

Нынешними отношениями с Мариной Георгий был взбешен. И в первый раз почувствовал, что Марина с ним необычна. Она была с ним, как умела, нежна. Он забеспокоился, да не обдумал и махнул по глупости рукой. Потом приехал для удовольствия, решив идти строго к цели, все намеки другие, кроме голой постели — подавить. Заартачится — на фиг: любовь прошла, ботинки жмут, завяли помидоры.

Но чем грубее он, тем ласковей — дьявол! — становилась Марина. Словцо бы наперед понимая источник бесцеремонности.

Георгий был в ужасе. Он пропустил, было, два свидания, но нарвался.

Марина сидела в буфете, и он усек одновременно: взгляд Херикова, что называется, — "парторг поплыл", и ее взгляд на себе — с приоткрывшимся больным вопросом… Ч-черт! Он позвонил. Не мог, ну не мог никак освободиться от жалости, от дикого ощущения, что в долгу у нее. Тоже — маленький принц! Но вскоре, на выручку посетило любопытное соображение. Если резко оборвать, — подумалось ему, — Марина слетит с катушек. Хериков, святая невинность, не подозревает, в какое счастье подвернулось ему влюбиться. Он дисциплинированно верит, что где такие папы, там целоваться — губы бантиком — и то едва рискуют. Порвать сейчас, — и она может ведь докатиться… Заметит Херикова, припомнит (вот два дурака!) разговор на даче, и — назло Георгию, наперекор всем, вздумает попробовать рабочего классу, который уже совершенно съел ее своими медными глазами. Тогда — пиши пропало: Хериков, не будь дурак, распределится с ее папой уже не в нашу Корею, а в Южную, или вообще со вторым английским — в такие страны, что… Ну, нет.

Георгий тянул. И снова, в самые слабые минуты, Марина представала в размягченном мозгу потерявшим зрение заблудившимся существом, которое тычется во все теплые кормушки по дороге, а они теплые несколько минут, и так быстро на холоде остывают… Но почему он, в конце концов, должен озаботиться ее судьбой? Ей нравится спать с ним — пожалуйста. Нет — чао, бамбино. И хватит об этом. И не дай бог — узнает Татьяна.

22

— Слушай, — Татьяна смело подошла на следующий после купания день, потянула за столик. Георгий нервно огляделся — не видит ли кто лишний: еще не время.

Накануне, заставив Георгия надеть красивый спортивный костюм, а сверху еще бабушкин махровый халат, Татьяна принялась опаивать чаем с медом и мятой. Георгий в папином костюме сидел на папином месте в кухне и чувствовал себя как любимый, нашкодивший и дружно прощенный кот.

Все, какие были в доме, нагревательные приборы работали на гардероб Георгия, даже фен — в туфле.

— Псих, ты, кстати, принес, что обещал? — спросила Таня, поправляя этот фен.

Он замер, как от холодного тычка, с чашкой в руках.

— Ну, ты же говорил, что а-ха-ришешь?

— Ах, это… — Георгий растерянно зашарил глазами по кухне, — д-да.

— В сумке? — догадалась Татьяна.

Он еще усомнился на секунду, еще стукнул в окошко ветер, природа давала еще мгновение остановиться… Но нет…

— Слушай, — сказала в кофеварке Татьяна, с любопытством оглядывая его лицо, — а… Ты как себя чувствуешь, кстати? Угу. Скажи, а ты… А-ха… А Саша читал когда-нибудь твой рассказ?

— Какой Саша? — Георгий опасливо осматривался.

— Ну… Саша?

— A-а. Не помню. Читал, кажется. А что?

Она совсем развеселилась, возбужденно потерла крест-накрест плечи.

— Читал, да? Так это ты, значит?.. Значит, вот откуда он взял?… Цветы и аха-остальное? Так вот ты какой! — быстро оглядевшись, она вдруг потянулась, чмокнула Георгия в щеку, подмигнула и, вскочив, стремительно вышла.

"Женюсь!" — отчаянно подумал Георгий.

23

Сложно шел октябрь, еще сложнее пошел ноябрь. Георгий встречался с Татьяной, спал с Маринкой, Маринка поставила ему на шее засос. "Так тебе и надо!" — сказала она и расплакалась. Георгий еле отоврался от Татьяны, сказав, что ущипнула мифическая пятилетняя племянница — внучка дедушки-замминистра.

Пахло жареным, принюхивался кругом друг-Оприченко, отец которого служил начальником отдела загранкадров министерства почему-то рыбного хозяйства, и это скользкое хозяйство наконец-то, кажется, полностью выразило себя во втором колене.

Лица у людей бывают разные. Красивые и рябоватые, простодушные в веснушках и без, бывают лица хитрые, смазливые и бледные в очках, бывают с вопросом во весь лоб, бывают с толстыми губами и глуповатые от рождения, бывают лица-полуфабрикаты, бывают даже — не поймешь, болванка или лицо? — на таких в шляпных ателье пробуют шляпы. У друга-Оприченко лица не было никакого. Причина простая — не было глаз. Они так скоро семенили со стороны на сторону, им до того не стоялось на месте, что хотелось прибить и, наконец, вглядеться.

Оприченко вынюхивал, опасаясь, что его обойдут вместе с папой из рыбного хозяйства.

Ум Георгия работал все лихорадочней, временами сбиваясь, как в детстве краб, вроде возьмет приманку — и вдруг скользнет в безопасную щель меж двух гигантских блоков волнолома.

Поцеловав Татьяну в первый раз (а потом сразу, скорей, еще раз) и обняв ладонями лицо, как снилось, капюшон пальто упал за спину, и увидев свои руки на ее лице, лицо в чаше своих рук — Георгий едва не потерял сознание. Она, заметив, подалась навстречу, всмотрелась, дробно поводя головой, как говорят "нет-нет!", и, растроганная, прижалась совсем. (И просила впоследствии повторить мимолетное помутнение, сердясь, что это все не то, и не так целует и смотрит, и, значит, ей показалось. "Нет, не показалось, я помню", — перебивала она себя. "Но так ведь бывает один раз, Таня, — неубедительно отвечал Георгий, — зато и помнится…" "Не надо "помнится"! — она сердито прижимала локон за ухо. — Я теперь хочу!"

Съездили к Татьяне на дачу проведать бабушку. Георгий, чертыхаясь, помог завернуть яблони в мешковину у корней от морозов. Подстриг кусты, остервенело отрывая, когда гибкая веточка смородины плашмя ложилась меж лопастей тупого секатора. Съели бабушкин пирог с клубничным вареньем, Георгий понравился бабушке. Походил туда-сюда, ступая твердо, пощупал тесовый подоконник, огладил некрашеную стену, обитую вагонкой.