Переслени улыбнулся и кивнул на остатки водки. Выплеснув ее в пластиковые стаканчики, он оглянулся по сторонам. Трусившие вдоль дорожек поджарые американцы с удивлением наблюдали за нами.

— Водка — тоже спорт! — переводя дух после большого глотка, прохрипел Переслени. — Они, идиоты, не понимают.

Словно желая еще больше шокировать пуританствующую Америку, Переслени встал с лавки, принял позу оперного певца и запел низким грудным голосом:

Широка-а-а страна моя родная!

Много в ней больших концлагерей.

Я другой такой страны не знаю,

Где людей содержат, как зверей-е-е-ей!

Зааплодировав самому себе и раскланявшись на три стороны, он сел.

— В Афганистане, — Алексей посерьезнел, — я видел, как люди боролись друг с другом за будущность страны. Десятки стран сегодня борются за будущность мира. Я же предпочел уйти в семинарию и бороться с бесами только за самого себя. Каждый должен следовать за Богом в меру своего разумения. Там я понял, как далеко христианство от Христа, а коммунизм — от коммунистической мечты… Россия сегодня стоит на пороге новой веры или философии — называй, как хочешь. Мир прошел уже через религию Бога-Отца. Он познал религию Бога-Сына. Настал черед религии Бога-Духа Святого. Верю, что она выйдет из России.

Мысль его металась из стороны в сторону, словно птица в комнате. Говорил он быстро, глотая слова, изредка облизывая сухие губы. Глаза Переслени горячечно блестели.

— Россия, — продолжал он, схватив меня за руку, — вечно шарахалась из стороны в сторону, едва поспевая за своей интеллигенцией. Возьмем для примера девять лет войны в Афганистане. Страна перескочила от убеждения, что "война — это святое, патритическое дело", к уверенности в том, что "война — это ад, мерзость и позор", не только без каких-либо сомнений, но и без всякой промежуточной стадии. А как будет думать она завтра утром? Ты знаешь? Я — нет. И все же, куда бы Россию ни повело, она все равно останется сильной, великой. Конечно же, не из-за армии. Из-за веры. Для русских вера — чудо, для американцев — рутина и тоска. Вот в этом вся разница… Я не столь примитивен, чтобы считать Америку символом и средоточием прогресса. Критерием развитости общества служит его умение распознавать зло, природу зла. С Добром все ясно. Оно неизменно, как заповеди Христа. Но зло — каждый век оно меняет личину, вновь и вновь загадывая нам головоломную загадку. Человечество много тысяч лет тому назад начало партию в шахматы с дьяволом. То он нас загоняет в угол, то мы его: шах, жертвуем королевой и принципами, офицером и армией, атакуем, бессмысленно рокируемся, ход конем, пат! Дьявол знает миллион этюдов и защит, а мы — только те, на которых споткнулись и расшибли себе лоб… Трагедия России в двадцатом веке проистекает из ее бескультурья — истинную интеллигенцию-то выбили! — и, как следствие, из ее неумения распознавать зло, маскирующееся под добро. Именно поэтому оказался возможным сталинизм, его модификации. И даже ввод войск в Афганистан. Вторжение окрестили интернациональным долгом, а мы и поверили…

Окровавленный краешек неба на западе отчаянно боролся с наступавшей ночью за жизненное пространство. Казалось, кто-то случайно разлил там, над горизонтом, красное вино. Тяжелые тучи бесшумно ворочались над нашими головами, грозясь проливным дождем. Было ощущение, что если он и пойдет, то непременно кровавый.

— И долго ты проучился в семинарии? — спросил я.

— Год. Вернулся потом сюда, — сказал Алексей и закурил.

— Здорово они его за один год накачали! — заметил прокурор и покрепче ухватился руками за сиденье, чтобы не свалиться на днище при посадке вертолета.

— Пошли домой. — Алексей глянул на небо. — Сейчас ливанет.

— Во — темень найбабадская! Так ее и разэтак! — чертыхнулся прокурор, когда все три колеса Ми-8 коснулись железных плит вертолетодромчика.

Мы встали и пошли: с Переслени — домой, на 16-ю авеню, а с прокурором — в расположение дивизии.

— Приехав в Сан-Франциско, — продолжал Пересле-ни, — я вскоре сошелся с Ленкой. Совершенно случайно. Мне как-то позвонили знакомые и спросили, не хочу ли я познакомиться с Сашей, с Александром Вороновым, тоже бывшим военнопленным. Я, конечно, обрадовался. Дали мне его адрес. Рванул к нему. Там-то и увидел Ленку. Ну, у нас с ней закрутилось-понеслось. Одним словом, роман. Ерундовый, конечно, но роман. Однажды она мне говорит: "Слушай, у меня с мужем плохо получается. Если хочешь, давай снимем с тобой квартиру". Вот мы и сняли. Нравится?

Я кивнул, продолжая думать о Воронове. Парень этот тоже жил в Сан-Франциско, но оказался в тюрьме. По официальной американской версии — за ограбление старухи. По неофициальной — из-за мании преследования. Говорят, опекуны Воронова здорово накачали его рассказами о КГБ. Агенты этой спецслужбы мерещились ему всюду. Однажды вечером он шел по улице. Сразу за ним — пожилая парочка. Решив, что ему на хвост прочно села советская разведка, принявшая лик старика и старухи, Воронов с кулаками набросился на парочку. Убегая, он, правда, прихватил с собой дамскую сумочку. Словом, история темная. Переслени говорить о ней не захотел.

Незаметно мы оказались у дома Переслени. Дверь открыла Лена. На сей раз она была чуть более приветлива, чем утром, хотя, если честно, ненависть ко мне по-прежнему плескалась в ее красивых глазах.

Почему-то я всегда приходил в восторг от тех женщин, которые ненавидели меня особенно люто. Сколько я ни рылся в своей душе, никогда не мог объяснить этот парадокс. Думаю, что и папаша Фрейд сломал бы зубы, попытайся он разгрызть сей орешек, который, видимо, Лена разнюхала своим женским чутьем. И потому демонстрировала мне свою ненависть открыто, с гордостью. Словно роскошный особняк.

— Ленк, — спросил Алексей, — отвезем журналиста в аэропорт?

В ответ она громыхнула посудой на кухне.

— В нашем распоряжении еще час, — подсчитал Переслени, глянув на часы. — Кофе выпьешь? Отлично… Во-первых, я не люблю опаздывать, во-вторых, гнать. Но то, что во-первых, не люблю еще больше, чем то, что во-вторых. Шутка!

Мы сели за журнальный столик. Из кухни вкусно пахло бразильским кофе. Переслени закурил, и тлевшая крошка табака упала ему на штаны. Соорудив пинцет из ногтей указательного и большого пальцев, он удалил пепел с аккуратностью хирурга, оперирующего на человеческом мозге.

За окном сверкнуло, словно кто-то сфотографировал нас при помощи вспышки. Через несколько мгновений где-то на западе Сан-Франциско ухнула гаубица.

— Как услышу гром, — Переслени прикрыл окно, — сразу же перед глазами Афганистан.

Пошел дождь, и несколько брызг упало мне за шиворот.

— Завтра на работу? — спросил я.

— Да, — ответил он. — Встану, как обычно, в шесть утра. Дорога занимает сорок минут: хожу пешком. К семи должен быть на месте.

— Где?

— В ресторане "На все времена" — "Фор ол сизенс". Я ведь повар. Очень люблю готовить. Мои хозяева — неплохие люди…

Почему-то резануло словосочетание "мои хозяева". Быть может, потому, что никогда за двадцать семь лет своей жизни я не произносил этих слов. (Моим хозяином был не конкретный человек, а система.) И сделаю все, чтобы не произнести в будущем. Гигантский смысл скрыт в этом словосочетании. С определенной точки зрения — смысл многого из того, что происходило на земле на протяжении всей человеческой истории.

Переслени вернулся из кухни с кофейником в руках. Присев на диван, он стал разливать дымящийся кофе по чашкам. Я с нетерпением ждал, что он скажет дальше. Он молчал, а перед моими глазами вставали и кружились, словно в калейдоскопе Брюстера, тысячи лиц людей, умерших и еще живущих, жаждавших власти и мести, революций, переворотов, светлого будущего для миллионов людей, готовых погибнуть за онтологический аргумент, видевших абсурд жизни, но не веривших в него, принимавших его не как печальный и безысходный вывод, но как исходную точку и потому сосланных, повешенных, расстрелянных, замученных или же (если повезло) захвативших власть и оказавшихся в положении тех, кого надлежит свергать…