— В КГБ, — сказала Рита Сергеевна. — Я сама отнесла его в КГБ в тот же день, когда получила.

— Зачем? — спросил я, чувствуя, как вянет мой голос.

— Эх, молодой человек, — посмотрел мне в глаза Юрий Сергеевич. — Были бы вы моим сверстником, испытали б то, что пришлось мне, не задавали бы этих вопросов…

Рита Сергеевна подлила себе в чашку воды из остывшего чайника.

— Хотите, подогрею? — предложила она.

— Спасибо, — поблагодарил я. — Мне уже пора… Скажите, это русская фамилия — Пе-ре-сле-ни?

— Почему вы спрашиваете? — В глазах брата появился легкий налет страха.

— Любопытства ради. Впрочем, если не хотите — не отвечайте…

— Нет, почему же? — Юрий Сергеевич встал из-за стола и, упершись в него пальцами, глядя на сестру, объяснил: — Я думаю, что корни итальянские. Но, во-первых, это все было давно. А, во-вторых, фамилию Переслени носил Ритин муж. А он, как вы знаете, уже лет пятнадцать назад отошел в лучший мир…

— Может быть, вы передадите Алексею что-нибудь на память из дома? — Рита Сергеевна опять обняла картонную коробку, прижав ее к груди.

— Пожалуйста, — согласился я. — А что именно?

— Можно расческу… — Она принялась торопливо перебирать бумаги, документы и вещи, лежавшие в коробке. — Нет, расческу я оставлю себе… Она еще пахнет Алешиными волосами… Вот, если хотите, его профсоюзный билет, а?

— Давайте. — Я взял зеленую книжечку из ее рук. — Алексею, если наша встреча состоится, будет приятно подержать его.

— Вот тут есть фотография, — показала Рита Сергеевна. — Алеше на ней всего лет пятнадцать.

XVI

— …Так что вы взяли с собой в Сан-Франциско профсоюзный билет, письмо от дяди и телефон любимой девушки? — спросил прокурор, демонстрируя профессиональную память и умение слушать.

— Да, — ответил я. — И еще текст Сухаревской амнистии. А любимой девушке вы позвонили?

— Конечно. Но ее не оказалось дома: Ирина отдыхала где-то на юге.

— Ну, не томите, — улыбнулся прокурор, — что же было в Сан-Франциско?

— Знаете, — сказал я, — это мне было надо вас расспрашивать, а не вам меня. Я же журналист. Вот уеду с пустым блокнотом, а виноваты будете вы.

— У журналистов, прокуроров, следователей и разведчиков, — заметил он, — есть одна общая черта.

— Это какая же?

— Все они душу готовы запродать ради интересной информации.

…Солнце взлетало над Сан-Франциско быстро-быстро, словно желтый воздушный шар. И уже часам к девяти утра город был до краев залит воскресным солнечным половодьем.

На западной его окраине шумел океан, тщательно вылизывая бежевые пляжи. Соленый ветер сквозняком носился по аккуратным улочкам, шумел в пальмовых листьях, гладил теплой ладонью лица людей.

Сан-Франциско показался праздником после долгих удушливых будней Нью-Йорка. Золотисто сияя в лучах спелого летнего солнца, он напоминал зрелую, налившуюся соками, готовую радостно треснуть от распирающих молодых сил желто-оранжевую дыню.

Схватив в аэропорту такси, я минут через тридцать оказался в центре города на 16-й авеню. Сбросив скорость до пятнадцати миль, водитель, плавно шурша шинами, заскользил по ней на ветхом "додже". Он нажал на тормоз напротив дома № 1221, и автомобиль легонечко качнуло, словно на волне. Я расплатился и вылез из него, чувствуя, как яростно стучат маленькие молоточки в висках. Взгляд мой магнитом притянуло окно на втором этаже компактного особнячка. В его обрамлении я увидел бледное лицо и два внимательных, настороженных глаза.

Молоточки заколотили еще отчаянней. Холодной ладонью я вытер с затылка теплый пот. Медленно поднялся по ступеням на второй этаж. Позвонил. Дверь открылась без скрипа. Я увидел то же лицо и те же голубые, ломающие встречный взгляд глаза.

— Здравствуйте, — сказал я на всякий случай по-английски, не будучи уверен, что передо мной Переслени. — Вы Алексей?

— Да, — ответил он и зачем-то провел ребром ладони по белесым, в проталинках, усам.

Я представился и протянул ему руку. Его пожатие было слабым, неуверенным.

Из соседней комнаты вышел Микола Мовчан.

— Хай, — сказал он и улыбнулся.

— Привет! — поздоровался я, но на сей раз по-русски. — Какими судьбами на западном побережье?

— Путешествую, — ответил он, пожав плечами.

Судя по этому беззаботному жесту, можно было подумать, что он здесь проводит каждое утро, а вечером возвращается на восток.

— Почему с Миколой ты говоришь по-русски, а со мной по-английски? — спросил Переслени. В голосе его сквозила смесь настороженности и обиды.

— Потому что с ним мы уже знакомы, — ответил я. — А тебя, Алексей, я знал лишь по фотографии. Боялся ошибиться.

— Проходи в ливингрум^[27], — пригласил он, открывая массивную, кофейного цвета дверь.

Гостиная оказалась просторной светлой комнатой с камином, диваном и журнальным столиком. У широкого окна курил сигаретку чернявый крепыш лет двадцати пяти в потертых джинсах и нейлоновой куртке. Он поздоровался со мной, сунул в магнитофон кассету и прислонился спиной к белой стене. Через секунду запел Розенбаум:

Лиговка, Лиговка, Лиговка!

Ты мой родительский дом.

Лиговка, Лиговка, Лиговка!

Мы еще с тобою попоем…

— Пущай поет, — сказал крепыш. — Разряжает атмосферу.

— Мое появление сильно накалило ее? — спросил я. Мовчан дружелюбно улыбнулся. Крепыш, который, как выяснилось, работал каменщиком-строителем здесь же, в Сан-Франциско, сдвинул и без того сросшиеся черные брови.

У камина стоял книжный шкаф, уставленный книгами на русском языке. Судя по названиям, почти все они были посвящены разным периодам российской истории. Автоматически взгляд сфокусировался на бежевой брошюрке, называвшейся: "Николай II — враг масонов № 1".

Я продолжал разглядывать обстановку.

Гостиную и кухню разделяла небольшая темная столовая. В самом центре овального обеденного стола красовалась соломенная ваза с ананасами и апельсинами. На краю лежала помятая банка кока-колы.

— Долго будешь в Сан-Франциско? — спросил Мовчан.

— Нет, — ответил я. — Думаю улететь одним из сегодняшних вечерних рейсов.

— Думаешь или улетишь? — не унимался он, вперившись в меня тяжелым взглядом.

— Улечу, сказал я.

Мовчан и чернявый крепыш заметно успокоились.

Дослушав песенку, Мовчан хлопнул в ладоши и резко встал с дивана.

— Ну, — сказал он, — нам пора. Дела, понимаешь…

— Понимаю, — согласился я.

— Ну, прощай! — Мовчан протянул руку.

Он еще раз улыбнулся и, обняв крепыша за плечи, вывел его из гостиной. Через минуту хлопнула входная дверь.

Переслени вернулся в комнату, поменял кассету в магнитофоне. Уменьшая громкость, спросил:

— Что же тебя все-таки интересует?

— Твоя жизнь, — ответил я.

— Как видишь, — он иронично-удовлетворенно обвел глазами свою квартиру, — живем — хлеб жуем. — И засмеялся, руменея в скулах.

— Да, — согласился я, — квартирка и впрямь недурная. А где же гараж с машиной?

— Сейчас, видишь ли, их нет… — уклончиво ответил Алексей. — А откуда тебе известно об этом?

— Рита Сергеевна показала фотографию: ты на фоне машины и гаража. В письме ты тоже, если помнишь, об этом писал.

— Как мама? — вдруг спросил он, глядя в окно, нервно кусая ноготь.

— Юрий Сергеевич сказал, что за последнее время она сильно сдала. Я был у них перед отлетом из Москвы.

— Бедная моя мама… — Переслени подошел вплотную к окну, положив на стекло ладони, прильнув к нему щекой. Постоял так с минуту, резко повернулся:

— Садись на диван, — сказал он. — У нас времени мало: скоро Ленка придет — не даст нормально поговорить.

— Жена твоя? — спросил, вспомнив про Ирину.

— Подруга… — махнул он рукой. — Жена… Какая разница. Так, живем вместе. Потом поглядим-посмотрим.