Осенняя смерть все равно приходит, как ты ее не отсрочивай. Тянешь вроде кота за хвост, симпатизируешь цветным листикам и деревенским пожухлым пейзажам, греешься на солнечной стороне поля в скошенной ржи, снимаешь. Кадр за кадром – солнечные блики подхватили твое лицо и понесли-понесли. И не здесь ты – в Поднебесной, день, два. Выведываешь тайны будущего, выкуриваешь трубку мира со всеми богами и через солнечные блики просачиваешься обратно: ступнями в песок, лицом на юго-запад, улыбкой – ко всем.

Больно ли было, сильно ли… Я спала у озера сегодня, небесная вода позволила быть никем, притвориться улиткой на плоском берегу, а потом перебраться на деревянную теплую пристань. Спать на пристани – я видела это во сне много раз. Бой на озере начался к рассвету, когда рыбак в лодке задремал и увидел во сне рыбу. Сны путешествовали по озеру, окутанные туманом, я вдруг проснулась от сильного всплеска. Сны переливались золотистым и серебряным, вода дышала легко и дарила теплые отблески – не от лунного света, и не от солнечного, а от чешуи огромной рыбы, перевернувшейся у самой поверхности и показавшей сначала один бок, потом другой. Рыбье лицо обратилось ко мне, и долгий взгляд был говорящим настолько, что захотелось крикнуть ей: «Эй-эй-эй! Рыба!». Но я не крикнула или крикнула внутри себя, а она кажется услышала и отозвалась, немного скривив жабровый рот. Что она сказала? Взгляд ее был прост и сочувственен. Сердце не хотело отпускать её, но больше я переживала за рыбака в лодке: рыба была так велика, что казалось, вода начнет выплескиваться из берегов, а огромные поднявшиеся без всякого ветра волны могут перевернуть лодку. Но все обошлось. Рыба смотрела именно на меня, беспокоилась обо мне, сочувствовала мне, ей дела не было до рыбака.

Покачав головой, она простилась и ушла. Я устало смахнула с лица капельки пота. Оказалось, что довольно холодным утром я взмокла.

– Эй, помоги мне!

Крик слился с туманом, и я не верила, что кричат мне. Только когда к пристани прибилась лодка, я пришла в себя.

– Ты видела-видела? – вид у рыбака был очень взбудораженный. – Я же мог поймать ее!

Я молчала. Мне нечего было сказать ему. Я не хотела ловить эту рыбу. Он еще махал мне руками, что-то подавал из лодки, но я отвернулась и пошла в сторону дома.

Распахнутые двери не выглядели уставшими, казалось, наоборот, они набрались сил за ночь и готовы были к тому, чтобы снова отворяться и затворяться, служить дому и его хозяевам.

Распахивать двери на ночь было привычкой моих родных. Они почти не покидали дом, но принимали все, что было во внешнем мире, через окна и двери, распахивая их после заката. Все дни приходили к ним на ужин и толковали о длинных полуднях, об обеденной росе, о выкорчеванных помидорных стеблях, о капусте и ее приключениях на огороде и о кротах, о кротах. Конечно.

Я вернулась в этот дом полгода назад, когда моя мама упала и сломала шейку бедра. У меня не было никого, кроме них, и небо отправило меня им на подмогу.

Серая сказка моего дня начиналась с подъема в росистом кустарнике, сад принимал меня и давал приют на ночь. Потом я купалась в озере и начинала службу. Обход моих больных, замена памперсов и горшков, лекарства, уколы, завтрак, короткий перерыв, обед, который я готовила в летней кухне, и новый круг.

– Сердце мое, что с мной случилось, расскажи, – просила добрая мама, под воздействием сильной травмы и долгого обездвиживания она теряла память.

– Сердце, а можно подогреть кашку, – громогласно заявляла любимая тетя.

– И погладь мне, пожалуйста, спинку, – пела сестра.

Сара, Ада и София. Три мои музы. Лежачая мама Сара, сидящая в кресле тетя Ада и исхудавшая до неузнаваемости младшенькая сестра Софи. Моя четвертая прелесть ждала на кухне – двадцатилетняя беззубая кошка Шу. Мама и моя младшая сестра жили в нашем доме на берегу озера вдвоем и смотрели друг за другом, накануне перелома к ним переехала старшая мамина сестра Ада, несколько лет передвигавшаяся на коляске. Её притянуло к родному дому, и она переехала доживать свой век к родным.

У дома болели стекла.

Шу была помощницей, когда я спала еще в доме, я часто не успевала с раннего утра заправлять постель. Утренние хлопоты и добрая молитва вели меня по дому, а одеяльце заводило с подушкой и простыней свою веселую песенку, напевая: «Где ж тот пледик, что укроет нас, где ж тот пледик, что будет ласкать нас целый день до вечера, когда наша хозяйка вернется и подарит нам свое тепло?» Эту песенку я знала наизусть, но дом уводил меня к Саре, у которой была новая фантазия.

– А есть ли здесь ресторан, где мы будем обедать?

– Да, Сара, это ресторан имени меня.

– Как хорошо, так это ты кормишь нас всех?

– Да, мама, я полгода – ваш лучший ресторан в этом лесу.

– А мы в лесу?

– Да, мама, мы в нашем домике у озера, где родилась я и провела с вами счастливое детство.

Сара частенько уходила в другие измерения, там она путешествовала: жила в курортных странах, рассказывала нам о Тае, о Турции, иногда о Чехии. Качество отелей было очень важным для нее.

Шу в это время держала путь по коридору мимо комнаты мамы, и я точно знала, она спешит занять местечко на моей простыне. Тогда мы бросались с ней наперегонки: до того, как она прыгнет на мои чистые одеяло и простыню, я должна была заскочить в комнату, быстро сложить одеяло и укрыть весь комплект лежавшим неподалеку пледом. И тогда Шу врывалась на плед. Иногда она промахивалась, возраст брал свое. Тогда приходилось усаживать ее самой. Шу мылась и засыпала.

Иногда, совсем обессилев, я укладывалась рядом с ней, когда каша была уже сварена, все мои подопечные позавтракали, температура по палате была в среднем 36,8. Подгузники были поменяны, проведены утренние беседы и вымыта посуда, я могла выкроить себе пятнадцать-двадцать минут, чтоб подремать.

Сон всегда был не сном. Я уносилась в какие-то глубины подсознания, и несли они меня каждый раз непредсказуемо.

***

Когда я особенно выматывалась, я ложилась на пол и смотрела в потолок. Занятия йогой приучили делать шавасану, позу трупа, наверное это и спасало. На другие асаны меня не хватало, но шавасана получалась почти всегда. Потолок сменялся взглядом внутрь, в океаны чувств, неразбуженные сиротские останки того, что ими было, маленькие лужицы, их кот наплакал и позабыл растереть лапкой. Не было дня, когда бы я не созерцала их, свои чувства, мелкие искорки остывшего кострища, тонкие стебельки промерзшей от первых морозов травы. Или иссохшие на солнце пустынные растения. Кактусы. Да, мои чувства превратились в небольшие кактусы. Каждое такое погружение в шавасану было тридэ картинкой жизни моих кактусов.

Кактус Радость: Сегодня Сара так удачно опорожнила кишечник!

Кактус Скепсис: Да неужели, удачно ли, бывает и получше…

Кактус Вина: Как же она терпела все это время, как мы могли так плохо заботиться о ней…

Кактус Тревога: А что же дальше? София так мало ест. Дотянет ли она до августа, до своего дня рождения…

Кактус Безусловная Любовь: О чем вы, милые?! Господь послал Саре нашу хозяйку, это такая удача! Это такое везение!

Кактус Страдание: Спина отваливается, копчик скоро выйдет из-под контроля, до каких пор я смогу еще продержаться!

Кактус Жалость к себе: Почему именно на меня свалилась эта непосильная ноша, неужели нет никого, кто смог бы разделить ее со мной. Во всем мире нет никого…

Тридэ меняло цветовые оттенки, кактусы причудливо переплетались, укладывались в разные конфигурации, открывали свои голоса, пели, кричали, но все они были очень слабенькими, истонченными.

Разрастался порой кактус Злобы и Раздражения. В такие моменты я шла к озеру и ныряла в воду, какой бы холодной она не была. Окунувшись с головой, я плавала двадцать минут и бежала в дом. Заворачивалась в хрустящее полотенце и сидела на крыльце. Иногда с озера со мной приходили утки. Они часто принимали меня за свою и покорно выскакивали из воды, чтобы ровной дорожкою, крякая и перелетая с места на место, добраться со мной до крыльца и дождаться, пока я вынесу им хлебные подачки.