Следы кактуса Злобы и Раздражения расплывались в озерной глади, но я, конечно, боялась, что они могут застыть на поверхности и превратиться во что-то нежелательное, или перепрыгнуть к рыбам или выхухолям. Поэтому я старалась прочитать над водой все молитвы, которые знала, чтобы растворить следы кактуса Злобы и Раздражения. Иногда это получалось превосходно, иногда не очень.
Когда я уставала невыносимо, шавасана не помогала, и я засыпала в своей комнате надолго, просыпаясь лишь на крик своих любимых, быстро вставала, делала то, что они просили и засыпала вновь.
В снах ко мне приходили серые утки, и река, и солнце, и кактусы, и мост, и рыба. Иногда рыба брала верх над всеми, и я оказывалась посреди синего океана, плескаясь вместе с ней без забот и труда, а, проснувшись, чувствовала себя совершенно восстановившейся.
Сны были моей удачей.
***
Сара не поднялась после перелома шейки бедра. Её не брали в больницу, хотя я вызывала врачей и призывала к их совести. Они отвечали, что Государство не может содержать таких больных долго, ведь неизвестно, сможет ли Сара встать, у Государства были деньжища на то, чтобы делать операции более здоровым и молодым, а содержать старых и не слишком надежных оно не могло себе позволить. Поэтому Государство велело заниматься этим мне. Потом оно сказало: «Ты можешь нанять сиделку и всякий другой персонал, у нас в стране много подготовленных кадров». Я ответила: «Конечно».
Сара жила в двух мирах. Ей было за восемьдесят. Душа в таком возрасте как будто готова уйти в другой мир, но что-то задерживает ее пока, и она разрывается между немощным телом, желанием оставить его и тем, что место в другом мире для нее есть, но здесь она еще что-то не доделала. За такой душой обычно присматривает сильный Господин Сатурн. Поговорить с ним мне удалось однажды, и я не могу сказать, что это был легкий разговор.
Я: Ты велик, я знаю.
Сатурн: …
Я: Ты приходишь, когда нужно выбрать путь, когда чувствуешь, что материальное захватило тебя, а духовное так и не очнулось, чтоб спасти, и ты должен балансировать на этой грани – между двух миров, и просить о том, чтобы все твои прегрешения и прегрешения твоих близких были прощены, потому что ты совершаешь немыслимые аскезы, просто постоянно стоишь во врикшасане и врос уже в землю, и пустил корни, но ничего не чувствуешь, Бог не принимает тебя таким, как ты есть, и нужно еще очищение, и еще и еще…
Сатурн: …
Я: Я понимаю, что у Сары сейчас именно твой период, жесткий период Садэ Сати, когда она как раз и балансирует на грани и получает всю боль, которую только можно, а я разделяю с ней всю эту боль, потому что задолжала ей что-то то ли в этой жизни, то ли в прошлой, но пойми, любезный, мне одной этого всего не пережить… Может, ты немного сменишь гнев на милость, или ты вообще не бываешь милостивым. Что может сделать тебя милостивым?
Сатурн: …
Я: …
***
В перерывах между принятием и невыносимостью, я садилась на теплую траву на обрыве над рекой и свешивала ноги в пропасть. Не такая уж это была пропасть, так, небольшая впадина в земной коре, внизу – горная река, которую я придумала, наверху – сосновые ветви, которых не было никогда. Между ними – легкая взвесь рассветного солнца. Обычно бессилие приходило на рассвете, в это время все в доме еще спали – после ночных бдений с замером давления и выдачей лекарств. Мне удавалось поспать полтора часа, рассвет поднимал меня, уж такая была у моего друга рассвета особенность – будить меня, даже если я не выспалась. Солнце все равно приветствовало меня, мы дружили, и я не могла отказать ему –вставала и бежала на обрыв. Обрыва как такого не было, была ровная местность – просто поле со скошенной травой или с травой, только набравшей силу. Солнце щекотало пятки, обнимало икры, золотило волосы, птицы очерчивали круги над бурной горной рекой, у которой, конечно, было самое красивое название – Река.
Я любила реку и солнце больше всего на свете. Вдвоем они дарили мне каждый день удивительные дары – силу своих прикосновений, которая отражалась в солнечной дорожке, бегущей по реке; я научилась видеть неземные оттенки, жившие в этой дорожке, я научилась здороваться со всеми, менять их по прихоти и настроению. Лимонный здоровался отрывисто, был краток, сменяясь сиреневым, а сиреневый прыгал в фиолетовый, а фиолетовый – в брусничный. Неожиданным и резким был синий, глубоким зеленый, фосфоресцирующий, нереальный, я играла ними, называла по именам, потом переключала, и они соглашались с тем порядком, который был мне интересен. Так мы общались около сорока минут, все это время я сидела в поле, но мы же договорились, что это было не поле – обрыв над рекой.
Через сорок минут я бежала обратно. Дом пробуждался, первой меня встречала Шу, заспанная и сияющая чёрными зрачками. Шу подходила близко-близко и обвивала ноги худыми боками и хвостом, она болела хроническим циститом, ела много, не поправлялась, лопатки ее торчали и резали пальцы, когда я проходилась по шерстке. Одним из главных условий ее счастья была постоянная игра. Поев, поев и еще раз поев, она уносилась в сад и совершала там некоторые па: пыталась взобраться на яблоню, рычала на ежа, заснувшего у крыльца, отгоняла местного пса Рэма, угрожая вцепиться ему в бок, потом, устав, валилась на бок и блаженно мылась на теплом солнышке. Когда шел дождь, те же процедуры она проделывала в доме, только прогонять пыталась разъездившуюся на коляске Аду… А лапу поднимала на меня. Я прощала Шу все, старушка была из бойких, я любила ее.
Я прощала всех. Как только они не называли меня, когда я приходила их кормить, переворачивать, борясь с их болями и упреками, давать им нелюбимые лекарства. Я была и полицейским, и командиром, и тренером, и «их личным доктором», почетное звание санитара я получила от Сары, которая особенно была остра на язык.
– Ты настоящий Гардонапал со своими холодными руками!
– А кто такой этот Гардонапал?
– Это такой гусак, который когда-то был танцовщиком, а теперь тренирует маленьких гусят. У него всегда холодные ноги, и каждое утро он совершает обход своих владений.
– Да, тогда точно он – это я.
Я прощала их и не обращала внимания на сыпавшиеся на меня новые имена.
Только иногда, там, на обрыве, у меня возникало глубокое желание, идущее от самого естества, сбросить все новые для меня обозначения и почувствовать себя – какая я есть. Тонкие косточки, изящную стопу, тонкую руку, длинную ногу, ровную пока еще, но сильно остеохондрозную спину, длинную шею, хотелось вытянуть все это в струночку и поплыть в пространстве, совершая легкие воздушные па своего неземного танца в прекрасных одеждах дочери Бога, светлых и незамутненных.
Я пыталась вести себя очень любезно и добродушно с каждой из них, моих подопечных, но иногда все-таки срывалась и тогда уходила недовольная собой и сидела на пристани, сколько позволяло время. Иногда это были целые полчаса. Только пристань и я. Мои обида и боль уходили в глубину озера, там отражались от дна и возвращались ко мне с дикими утками, прилетевшими на озеро погреться и подкормиться. Сорок уток с кряканьем и легким шелестением крыльев передвигались по водной глади озера и становились моими обидами; их сносило волной, когда на озеро приходил сильный ветер, но они не пугались, были устойчивы и крякали в мою сторону громко и отрывисто, а потом вдруг собирались и взлетали – сначала первые двадцать уток, потом следующие. А я провожала их взглядом и прощалась. Обид как будто и не было.
Совершенство прямых линий полета уток, такого низкого сначала, а потом все выше, до тех пор, пока они не превращались в серые точки, вводило меня в транс. Это была любовь. Солнце, река, утки. Самой вымышленной из всех них была река. Но кажется она собиралась все-таки прийти ко мне.
Нет, мир не путался в моем сознании, конечно, утренние медитации на воображаемом обрыве над воображаемой рекой не вводили меня в заблуждение: открывая глаза, я четко знала, что нахожусь в поле среди трав, я знала, где мой дом. Но Река не отпускала меня сразу, когда я шла обратно, она еще питала меня своими токами, река была незамерзающей, она не менялась, она бурлила там, под моим обрывом и была моей самой лучшей надеждой.
