Синие губы ее дрожали. Тряслись сутулые плечи. Платок сполз с головы, открыв поседевшие волосы и все ее изборожденное морщинами, изможденное лицо.

— Не отнимайте у меня землю, Петко! Не отнимайте!

Представляешь себе мое положение?

Дона пришла просить, чтобы мы не брали ее с собой в социализм. Но ее ли оставлять за бортом — беднячку, труженицу, настоящую народную героиню, не пожалевшую перед лицом палачей не только собственной жизни, но и жизни своих детей?!

Где найти слова, чтоб объяснить ей, раскрыть глаза? Все, что можно выразить словами, и я и другие агитаторы самым подробным образом разъясняли народу и на собраниях и в личных беседах.

Подошел я к ней, взял за руку — такая же изуродованная, как моя, да к тому же шершавая, потрескавшаяся, как древесная кора.

— Посмотри на меня, Дона!

Подняла она глаза, заглянул я в них — и вздрогнул, потрясенный: в самой глубине их лежал столетиями копившийся, впитавшийся в плоть и кровь страх перед жизнью, боязнь голода, неверие в людей, в добро; все темное, неизбывное горе народное было в этих глазах.

Прошло много времени, быть может минута, но я не в силах был отвести взгляда…

— Дона…

И вдруг сквозь этот мрак пробился какой-то живой огонек и вмиг осветил ее лицо.

— Что, Петко?

И показалось мне, что рядом со мною стоит не старушка Дона, а прежняя девушка с растерянно изумленными глазами.

— Поверь мне, Дона: Не бойся. Иди и подавай заявление. Отдай свою землю в кооператив. Это для твоего же добра. И тебе, и всему народу польза.

— Так ли, Петко?

— Верь мне, Дона. Даже не мне — крови верь, которая пролилась ради того, чтоб пришло это время. Жизни верь… Вспомни, как повесили на дереве у мельницы Стойчо, Димитра и того молоденького паренька, Ганчо его звали, единственного сына у матери! Да разве только их? Детишек своих в горящей избе помнишь?

— Помню, — едва слышно прошептали старушечьи губы.

И вновь ожило перед глазами прошлое со всем, что было в нем и хорошего и плохого, и захлестнуло нас обоих.

…Поверила мне тогда Дона. Ушла обнадеженная. Прямо с вокзала — в кооператив, и подала заявление. Себе оставила только небольшой участок в шесть декаров, а остальные одиннадцать сдала. И телегу сдала, и плуг — все как полагается.

Беда стряслась, когда приступили к обобществлению скота и переделу земли. Трудные то были дни, и я при малейшей возможности мчался в село.

Здесь-то и произошло, новое мое объяснение с Доной — на этот раз посреди площади, при всем честном народе.

Ей принадлежали шесть декаров того луга, где сейчас огороды ТКЗХ^[24]. Плодородные, богатые влагой земли. Сберегла для себя Дона кусок этой благодатной земли как последнюю свою надежду. И вот — на тебе! — именно на эту ее надежду мы и занесли руку.

Было воскресенье. Казалось бы, пришла в село новая жизнь, праздник, музыка играет, а хороводят одни ребятишки да несколько наших — из числа самых неунывающих строителей нового мира.

Гляжу — бежит моя Дона по мосту, оглядывается по сторонам, кого-то высматривает.

— Петко! Ты здесь?

— Как видишь.

— Петко! — кричит что есть мочи. — Погубили они меня, Петко! И ту землю, что на лугах, тоже теперь отнимают! Пашут уже ее, Петко! Пашут! Останови их! Верни-и их!

— Погоди, Дона! — Я хотел было положить ей на плечо руку, но она отскочила от меня. — Ведь тебе другую землю дают взамен. А на лугах, ты же знаешь, огороды будут. Не чужие ведь огороды, наши, общие. И доходы и урожай на всех.

— Слушай! — и она вся словно подобралась. — Ты прямо скажи: прикажешь трактору повернуть с моей земли или нет?

— Как же я прикажу, Дона? Ведь для того я и приехал сюда, чтоб помогать…

Батюшки светы! Как заголосит она, как примется негнущимися своими пальцами рвать на себе одежду, волосы! Платок с головы сорвала, молотит себя кулаками по лицу, губы ногтями царапает.

— Если б я знала!.. Если б только я знала!.. — она просто задыхалась от ярости. — Если б я знала, что ты таким ворогом лютым для народа окажешься… да разве б стала я тебя тогда укрывать!.. На, гляди! Гляди! — И она с такой силой рванула старый шрам на губе, что рот у нее окрасился кровью. — Губу себе прокусила! Кровушки своей напилась! Все из-за тебя, вражина!

Грохнулась она передо мной на землю, раскачивается, как одержимая, взад-вперед, причитает, точно на похоронах.

— Господи боже ты мой! Для того ли я укрыла его, чтобы он землю последнюю у меня отбирал, детишек моих голодом морил!..

Завыли, запричитали за нею и другие бабы. Заплакали дети… Мужики стоят молчаливые, хмурые. Еще народ подходит. Но никто не вмешивается. А коммунистов никого поблизости нету: все в разных местах, везде ведь глаз нужен. Под конец все-таки подошло несколько наших — из сельсовета, из правления. Подошли и двое милиционеров, — а ты ведь знаешь, что это за публика, когда у них в руках оружие.

— Бай Петко, прикажи только!

Приказывать?

Стащил я с головы шапку, стиснул в руке, поднялся на крыльцо того дома, где теперь кооперативная лавка, и заговорил. Что говорил, уж и не знаю, потому что сам себя не помнил. Дона голосит-убивается, а я объясняю, отчего она голосит, и что, собственно, голосит-то не она, а мрачное наше прошлое.

…Впоследствии я отомстил ей за обиду. Жестоко отомстил. Хоть и пришлось отложить свою месть на несколько лет.

Умели мы отдавать жизнь за народное счастье, но как повести людей за собой, как создать это счастье вот здесь, в своем селе, на своей земле — этому мы тогда еще не выучились. Понимали, что надо делать, — перед нашими глазами был пример советских товарищей, а вот уметь — не умели. И до сих пор еще как следует не умеем. Скотина у нас хирела, овец зря резали, людей в поле посылали гуртом, без всякого порядка. А поскольку учета мы не наладили, все так и равнялись на лодырей на отстающих. И доход делили точно так же — всем поровну. Хорошо ли работал, плохо ли — получай свой трудодень.

А председателей каких выбирали? Были это старые, заслуженные товарищи, отличившиеся в борьбе против фашизма. Только вот беда, в сельском хозяйстве ни уха, ни рыла не смыслили. Идут вроде вперед, к социализму, да только по-рачьи, задом пятясь. Все больше на прошлое оглядываются, на былые геройские дела: вот как оно, мол, бывало, во времена Сентябрьского восстания, вот как, мол, истязали меня полицейские… О концлагерях расскажут, о том, как по тюрьмам сидели…

О будущем, конечно, тоже говорили, но говорили так:

— Терпение, товарищи, терпение. Придут красные денечки. Мед и масло рекой будут по нашему селу течь.

Ну ладно, прошло два года, три. Пять, восемь лет… Земля у нас как земля, люди как люди. Сколько новых машин появилось, какая наука в село пришла, какой великолепный пример перед нами! Так чего же ты ждешь, дорогой товарищ? Когда, наконец, поймешь, что языком-то масла — не взбить. Хочешь масла — сперва корову хорошенько покорми. И меда из сладких речей не выжмешь — для этого пчелы нужны, а для пчел — ульи. Самое меньшее по три-четыре улья на каждый двор. И ульи настоящие, из досок. Их тоже не языком сколачивать надо.

Так или иначе, пришел конец этому рачьему, или, как выразился один наш товарищ, «философскому» периоду развития. Выявились в наших рядах настоящие, трудовые командиры. Уверенно двинулись они вперед, и народ пошел за ними.

А в первых рядах, как тебе известно, шагает наша Дона. Превращение этой самой нищей в селе крестьянки, выпрашивавшей горсть муки у чужих дверей, в свободную гражданку, в хозяйку своей судьбы, чувствующую свою ответственность за жизнь всего села, — это уж для другого большого рассказа.

Важное место в том рассказе занял бы свинопас Вели.

В сущности Вели уже не свинопас, а свиновод. Больше того: заведующий свиноводческой фермой, с дипломом, потому что успешно окончил трехмесячные зоотехнические курсы. И на ватнике у него теперь — серебряный орден.

Дона — та всего лишь звеньевая, но звено у нее особенное — состоит оно, главным образом из ее домашних: двое сыновей (один из них тот самый паренек, который чуть было не сгорел из-за меня заживо), две снохи и несколько внуков — те, что постарше. Потому и зовется то звено не звено, а Донин выводок. Когда в прошлом году впервые получили богатый урожай — первые плоды планового ведения хозяйства — у Дониного выводка оказалось заработанных больше двух тысяч четырехсот трудодней.