Казалось, все уже прошло: девушка снова заулыбалась, глядя на зеленые по-весеннему нивы и на синие складки далеких гор, словно вышитые по краю небесного подола. Потом, задержав взгляд на звенящем песней жаворонке, тихо заговорила:

— Писал мне Стойчо… «Терпи, любимая, жди победы!.. В самую Москву тебя повезу… Там ученые уважают человека, они тебя вылечат…» А я вот не дождалась русских, татко! — заплакала Цанка и положила руку себе на грудь. — Знаешь, я бы под копыта их коням бросилась! Пусть уж лучше меня растопчут те, что несут людям жизнь и счастье, чем эти звери в подкованных сапогах!..

— Цанка, замолчи, успокойся, — умолял ее отец.

— Я спокойна… — тихо плакала девушка. — Когда вернется Стойчо… передай ему от меня: пусть найдет себе хорошую девушку, чтоб другом ему была… А еще не забудь, что в моем сундуке с самого верху, завязана в узелок, рубашка лежит… С каймой, с желтой вышивкой. Отдай ее дедушке Велко Динчовскому. Смотри не забудь, я слово давала… Мы с ним поспорили, об заклад побились…

— Не говори так, прошу тебя! Что ты мне наказываешь? — заплакал Станю. — Тебе лучше станет, сейчас все пройдет!

Но девушка, в полузабытьи, уже не слушала его — спешила сказать, чего хочет она в свой последний час.

— Когда меня понесут на кладбище… скажи, пусть заиграют «Жив еще, жив он»^[16]. Стойчо больше всего эту песню любил… А после… я хочу, чтоб после музыканты заиграли хоро посреди села… Вези меня, татко. Ох, задыхаюсь я…

Несколько алых капелек выступило в уголках ее побелевших губ.

3

Вечером того же дня над селом разнесся похоронный звон.

Переглянулись ранние посетители корчмы, но кто это умер, стало понятно, только когда пришел Димитр Касапин. Окинул он с порога взглядом всех, кто был в корчме и, издали приметив у стойки дедушку Велко, закричал:

— Сватушка! А сватушка! А ведь ты проспорил! Цанка-то… царствие ей небесное…

Старик вскочил, оттолкнул от себя стол, так что с него попадала посуда.

— Не может этого быть! — закричал он, и тубы у него затряслись, как в лихорадке. — Я должен был первый! Я! Я! — бормотал он и, не расплатившись, бросился вон из корчмы.

Добравшись до дому, он выхватил из кармана деньги, сунул их в руки зятю и велел ему немедленно садиться верхом на кобылу и гнать сначала в Быркачево, а потом заехать в Габаре.

— Хочу, чтоб завтра к утру музыканты из обоих сел были тут! Скажи им — на похоронах играть. На Цанкиных… Сколько ни запросят — соглашайся, понял? Не вздумай торговаться. Нужно, чтобы завтра они были здесь наверняка. Ну — поехал!

Взгромоздился зять на кобылу и поехал без лишних разговоров: известно ведь — с пьяным не спорь. Деньгу его, пусть делает что хочет! От него, зятя, требуется не так уж много — съездить за музыкантами.

Не успел он отъехать, как у ворот послышался чей-то крик:

— Дедушка Велко! Эй, дедушка Велко-о!..

Залаяли собаки, за ворота вышла молодая Велкова сноха, выглянул на улицу и сам старик. И что же он видит: ученик Станя Сирашки, младший брат Цанки, несет что-то, завязанное в узелок.

Пошла было сноха навстречу мальчику, но свекор прикрикнул на нее:

— Постой!.. Это не для тебя.

Вышел сам и взял узелок у мальчика. Вернувшись, он заперся в своей комнатке, и до темноты его не было слышно.

— Отец, иди ужинать! — позвала его вечером сноха. — Я уже накрыла. Георгий, видать, в Габаре задержался.

Еще раз позвала, но свекор по-прежнему не откликался. Тогда она открыла дверь, вошла в комнату, и — половина села услыхала ее вопль.

Старик лежал на постели бездыханный.

Обрядился в новую рубаху — ту, что принес ему мальчик, лег на спину, сложил руки на груди и умер.

— Сердечный удар, — вынес свое заключение спешно вызванный по этому случаю фельдшер. — Сердце от пьянства слабое, подвело.

Но деревенские старушки, сохранившие память о прежних временах, иначе объясняли смерть старика.

— Все дело в рубашке… Покойница задушила его своей рубашкой… Ведь рубашка-то не простая: сама Цанка, та, первая Цанка, их подружка, всю душу в нее вложила, шила ее, чтобы подарить Велко для свадебной, первой их ночи… Вот и одела она его, пришло время! Отомстила наконец за позор и бесчестье, что без времени свели ее в могилу…

Так или иначе, но похороны у нас вчера были двойные.

Ремсисты^[17] подняли на руки гроб своего товарища и унесли его так до самого кладбища. Там один из них говорил что-то о преждевременной гибели, о любимом товарище, которого среди них нет, и о весне правды, что уже не за горами.

Хоть и неясны были слова оратора, они явно не понравились кмету^[18], директору прогимназии — вожаку бранников^[19] и двум жандармам. А когда съехавшиеся из трех окрестных сел музыканты заиграли «Жив еще, жив он», кмет не выдержал и поднял крик:

— Это провокация! Я не потерплю беспорядков во вверенной мне общине!

Адвокатское словечко «провокация» люди не больно понимали, но все же догадались, отчего бесится кмет.

По его приказу музыкантам пришлось оборвать песню на середине. Да и попик пригрозил прекратить отпевание: ему, видишь ли, ботевская песня не подходящей для момента показалась. К тому же он торопился — на очереди было отпевание дедушки Велко.

Зятья дедушки Велко схитрили: все равно ведь для чужой Цанки нанята музыка, пускай и для их покойника поиграет. Все лестно будет, коли люди окажут:

— Наделил их тесть имуществом, но и они перед ним не в долгу: проводили на тот свет вполне прилично.

А к вечеру за маленькую приплату музыканты из трех сел заиграли хоро. И снова было весело — ведь смерть не останавливает жизни, да и все вокруг цвело по-весеннему. Только под конец веселье было нарушено: жандармы ворвались в круг танцующих и арестовали того, кто произносил на похоронах речь.

Околийскому начальнику, видно, захотелось немедля, той же ночью допросить оратора, о какой такой «весне правды» он говорил, что она уже не за горами…

1944

Перевод А. Алексеева.

ГОЛОС НАРОДА

День святого Георгия всегда был веселым весенним праздником, однако другого такого Георгиева дня, как вчерашний, в селе не случалось.

Виновником веселья на этот раз оказался молодой попик.

И года нет, как появился он в селе, — истощавший, изголодавшийся: кожа да кости. И за этот самый год — от воды ли из нового водопровода, от приданого ли попадьихи, от приношений ли вранячан по случаю частых крестин и отпеваний — только налился попик всем на удивленье, даже мешковатая ряса ему вроде узка стала.

Прежде его желтая редкая бороденка торчала, как клок прихваченной морозом травы, а когда щеки набухли и вспыхнули от притока свежей алой крови — и борода буйно потянулась в рост, погустела и закурчавилась, совсем как у владыки.

Попик наш и вообще-то был человеком скрытным, молчаливым, а тут еще протосингел митрополии запугал его перед отъездом в наше село.

— Ты, сыне, — говорил ему протосингел, — ты самый просвещенный среди наших молодых духовников. Потому-то и посылаем тебя во Враняк. Миссионером будешь. Иди с богом, но помни — идешь к антихристам, черноязычникам. Тамошние ни бога, ни диавола не почитают. Покойный отец Лазар света божьего из-за них не видел. Ты в их сердца исподволь пробирайся, потому что если уж ополчатся они на тебя — другое село тебе подыскивать придется. Поганый там народ…

Притаился попик, смирился — кротостью божьей отличался, ребятишек вранячанских завидит — и тем дорогу уступит…

Даже на пасху, когда шестеро попов из окрестных сел, собравшись на торжественное молебствие, по-келейному разговорились о том о сем, — и тогда отец Марко слова лишнего не вымолвил. Так и не понял никто — слушает ли он лондонское, московское радио или только радио Софии верит; сбреет ли он бороду на виду у всего села при первом слухе о подходе большевиков, как намеревались сделать некоторые его братья во Христе, или же забаррикадируется в алтаре, наподобие испанских фанатиков — черноризцев, и начнет стрелять во врагов господних до последнего издыхания?