С ростом достатка в селе увеличивалось и число детей — старые хижины скоро стали тесны. На участках начали появляться двухэтажные дома, обращенные фасадом на юго-восток. Некоторые из них, как, например, наш, целы до сих пор.

Первый этаж включает в себя один или два подвала, выкопанных в земле до метра в глубину. В них хранится шерсть, брынза, мука, мелкий инструмент и сундуки с приданым снох или одёжа, приготовленная в приданое дочерям.

Во второй этаж ведут открытые ступени из местного камня. По ним гость подымается на «езлык». Здесь в дождливые дни работают, летом, в сумерках, ужинают и спят на прохладе, так как и блох тут меньше.

Из «езлыка» входят в «кышту» — широкое первое отделение с большим очагом под выведенной наверх трубой. В очаге — лоснящаяся от сажи цепь и глиняные «подницы» для выпечки пшеничного хлеба. Рядом — подставки для ложек и место для медных котлов и деревянных ведер.

Вода для питья находится в ведре, подвешенном на спускающемся с потолка крюке. Отсюда воду черпают сделанным из крепкого грушевого дерева ковшом.

Из полутемной «кышты» входят в светлую «собу» — широкую спальню с «патом» — полатями для спанья, застланными пеньковыми и шерстяными одеялами.

Окна обшиты узором из деревянных палочек, на подоконниках стоят горшки с цветущими настурциями, левкоями и розовой геранью.

Старые дома во Враняке были покрыты очень тяжелыми серо-зелеными плитами, но и само строение под ними отличалось крепостью — только камень и тесаные дубовые балки. Укрытые в ветвях шелковиц, они летом сохраняли прохладу, а зимой — тепло.

Собственно, насколько теплы самые дома, установить очень трудно, так как печки топятся без перерыва день и ночь и пожирают уже последний хворост. Лес теперь весь уничтожен. Несколько лет тому назад срубили даже дуб-великан на священном месте, где когда-то резали жертвенных животных. Только на кладбище торчит одно многовековое, проеденное гнилью, дуплистое дерево. Упадет оно — и исчезнет даже память о чудесных, дивных вранячанских лесах.

2. ЧТОБЫ СТАЛИ ЗРЯЧИМИ

Через пять лет после того, как первые переселенцы распрягли свои телеги среди Каменистого дола, в маленьком поселке открылось училище. Учитель Камен за ежемесячную плату в два гроша за каждого ученика и продовольствие от сельского общества начал преподавать грамоту детям непреклонных горцев.

Это было в 1838 году!

Чтобы подчеркнуть давность указанного события, напомню: первая школа в нашей столице Софии открыта только 2 мая 1839 года, то есть на целый год позже. Ее основал самоковчанин Захари Круша, получавший триста грошей жалованья и продовольствие от метрополии.

Удивительны эти не известные никому Вылко, Йото, Василы, Цанко! Враги и силы природы хотели стереть их, еще не окрепших, с лица земли, а они заботились о том, чтобы их дети научились грамоте.

Зачем им это было нужно? Ведь они не торговали, как габровчане, не занимались ростовщичеством, как эленчане, и они не были ремесленниками, как тетевенчане, сливенцы, калоферцы.

— На что вам было это училище, дедушка? — спросил я однажды нашего старика.

— Чтобы стать зрячими! — коротко ответил он мне.

Десять лет тому назад здание старого вранякского училища было еще цело. Затем его сломали и на общие средства и общим трудом воздвигли тот белый дворец просвещения, какой можно увидеть в каждом селе и в каждой деревушке нашей науколюбивой родины.

На этом месте учились мои деды, свиноводы и овчары, не для того, чтобы вести торговые книги, подсчитывать барыши от чужого труда, а просто так, чтобы стать зрячими!..

Здесь учился и мой отец, только для того, чтобы сделаться самому учителем и обучать грамоте других, чтобы и они стали зрячими и увидели, где на свете правда.

Здесь же, в школьной читальне, я устроил себе сегодня при помощи одного стола и одного стула эвакуационный писательский кабинет. Директор и учителя уверили меня, что тут мне никто не помешает.

— Будьте совершенно-совершенно спокойны!

Но я-то спокоен, а вот они беспокоятся: им, беднягам, страшно — вдруг я настукаю на своей пишущей машинке что-нибудь конспиративное и они пострадают вместе со мной. Поэтому директор время от времени входит в читальню, останавливается около меня и бросает молниеносный взгляд на мелкие буковки.

Несчастный! Он не может понять, что я только продолжаю дело учителя Камена, Джамджиева, учителя Вушо и отца моего, учителя Петко: работаю, чтобы стали зрячими.

3. ВОЗВРАЩЕНИЕ

…Что это за инстинкт, который побуждает нас вернуться в те места и к тем людям, среди которых мы провели наше детство и нашу юность? Почему он тлеет так неугасимо под пластами десятилетних переживаний — более живучий и более устойчивый, чем все позднейшие связи с чужими землями и городами?

Вот я иду меж покривившихся плетней, и от каждой позеленевшей от времени крыши, от каждой обвалившейся стены, от пара над навозными кучами, от своеобразного облика моих односельчан, от плавной линии горизонта, от пения петухов, от грушевых деревьев в поле — отовсюду излучается и опьяняет меня какое-то особое очарование…

Родные места!

Здесь, на этих прогалинах, среди этих навозных куч и убогих построек пламенели первые детские радости и восторги, и здесь же пережито удивление от первых разгаданных тайн мироздания.

Ты возвращаешься после прибыльных скитаний по чужим краям, важный, отягченный богатством: ты многому научился, многое видел, многое пережил. Богатство переживаний угадывается даже по серебряным нитям в твоих волосах. Но почему же тебе так неудержимо хочется вернуть свое бедное детство, чтобы опять подразнить соседскую собаку и помчаться босиком по пыльной дороге?

Почему ты бежишь от умных книг и прячешься там, где никто не увидит, как ты срываешь в зарослях терновника василек и крокус, прижимаешь их к губам и вдруг запеваешь неожиданно всплывшую в памяти школьную песенку?

Почему тебе начинает казаться, что ты не так уж богат и ничего не выиграл, променяв радость на мученье, невинность на грех, доверие на обман, улыбку на слезы, веру на сомнение, беззаботную детскую вольность на рабские привязанности?

От ветра ли слезятся усталые глаза, или ты действительно оплакиваешь что-то загубленное?

4. ВЕСЕННЕЕ ХОРО

Писательский труд — занятие, неизвестное нашим деревенским жителям.

Еще несколько лет тому назад разнесся слух, что Враняк вскормил выдающегося человека, который пишет в журналах, печатает какие-то книги, но только немногие понимали, что это за профессия.

Даже когда я сам лично приехал, вранячане не знали, какой меркой меня мерять. Смотрят на меня, когда я иду по утрам в училище, слушают под окнами стук моей пишущей машинки, здороваются со мной при встрече, прислушиваются к моим словам, но я вижу, что я все же для них чужак, какой-то непонятный чиновник.

Им было известно, что я тут родился, что у меня здесь по крайней мере пятьдесят родственников из рода Карамеловых, но всё же они не считали меня своим, человеком из народа, хотя я и сидел в тюрьме за народное дело…

Перелом произошел в одно из воскресений на хоро.

Музыканты играли «ситну», один из самых стремительных и трудных для исполнения болгарских танцев. И вот он как-то незаметно захватил меня.

Швырнув свое пальто вместе с фуражкой на чешму, я ринулся в круг парней и девушек.

Танцевать хоро — совсем не такое легкое и простое дело, как может показаться кому-нибудь со стороны. Оно требует длительных упражнений еще с детских лет, требует навыка. А кроме того, необходимо иметь врожденное чувство ритма музыки и ударов барабана. Это чувство должно вспыхнуть и превратиться в то творческое сердечное горение, из чьего пепла рождается искусство.

Мальчиком и подростком я учился деревенским танцам и много раз танцевал, но ведь это было столько лет тому назад. Позже мне приходилось их танцевать иногда на вечеринках в Софии, но там у меня под ногами был паркет, а моими партнерами — дамы и господа. А здесь по утоптанной многими поколениями танцоров площади вихрем носились полные жизни девушки, парни, мужчины и молодые женщины, отплясывая весну и молодость.