Дребезжащий межпланетный корабль понес меня к моей цели — квартире-дворцу в стиле модерн. Изящная старинная мебель, обрамленная самой утонченной современной обстановкой; полы, застланные персидскими цветами ковров; на окнах — нежные валансьенские кружева, и картины — словно окна в заманчивые экзотические миры. Полумрак, опьяняющие благоухания, Шопен, белые, выхоленные, для ласки созданные женские пальцы…
Да, даже если ты не обессилен нищетой, все равно трудно не поддаться соблазну…
Я вошел туда голодный, угнетенный нашим бедствием, и даже не заметил, что дверь мне открыла не горничная Элен, а сама сенаторша. Она встретила меня, загадочно улыбаясь, взяла меня под руку, хотя никогда не делала этого раньше, и повела. На ней был длинный пеньюар. Я читал где-то, что в таком виде дамы принимают обыкновенно своих интимных друзей. Японский шелк так плотно облегал ее, что огненные цветы, казалось, распустились на самом ее теле. Поднятые по-японски волосы открывали плавную шею, веки ее трепетали, как крылышки бабочек.
Голова у меня закружилась.
Все же я нашел в себе силы высвободить свою руку из-под ласкового шелкового локтя и подойти к роялю.
— Садитесь, мадам. Посмотрим, как расцветает ваш талант.
Японские брови слегка нахмурились.
— Садитесь… Послушание — первая добродетель ученицы.
— Хорошо, — сказала она чуть слышно и села на круглый табурет.
Придвинул и я свой стул на расстояние, определенное привычкой и правилами приличия. Она подняла свои белые руки, широко раздвинула пальчики, как для мощного аккорда, и действительно ударила по клавишам так, что рояль застонал. Потом откинулась всем корпусом назад. Табурет был без спинки. Я испугался, что она упадет.
— Что с вами, мадам? Что вы?.. Элен! — бросился я за водой.
— Эх, вы, — уже смеялась сенаторша. — Оставьте в покое Элен…
Она встала, подошла ко мне и положила руки мне на плечи. Глаза ее — нет, не только глаза, даже зрачки ее сузились, а губы жадно приоткрылись…
Я оцепенел: если пропадет урок, я не получу своих двадцати пяти франков, я не доберусь тогда за пятнадцать километров до нашей квартиры, где погибает мой несчастный товарищ. Холодные капли поползли у меня под волосами, коснулись, наверное, нежных пальчиков…
— Мадам…
— Что, мон пти, — прохрипел ее голос в алом колокольчике губ.
Моя жалкая улыбка была понята как попытка пошутить, а француженки умеют ценить шутки.
— Из меня, мой милый, никогда не выйдет пианистки…
— Но я… я хочу получить свои двадцать пять франков!
В эти слова я вложил свои последние силы.
О мать, породившая бешеных фурий! Даже твой лик не мог бы сравниться с преобразившимся мгновенно лицом этой прелестной сладострастницы. У Медузы со змеями вместо волос вряд ли могли быть такие убийственно злые глаза. Она, повелительница Парижа, желанная добыча всех знаменитых любовников, доверилась ему… а он, этот червяк, этот червяк… предпочел…
— Элен! — закричала она с перекошенным от злости лицом и бросилась в свои покои, вся словно запылав в огненном пеньюаре…
Хлопнула дверь, она исчезла, но голос ее гулом отдавался по дому:
— Элен!.. Элен!..
Я стоял ни жив, ни мертв.
Да, я и до сих пор не понимаю, действительно ли я ждал денег, или просто у меня не было сил бежать. Скорее всего я, как все опозоренные и раздавленные чужим презрением несчастные, все еще надеялся объяснить кому-то, почему я так поступил, почему я заговорил о деньгах, почему я не мог потерять этот урок.
— Месье, месье… — позвала меня из-за двери, ведущей к выходу, та самая горничная Элен, которая должна была спасать от меня свою хозяйку.
— Идите сюда, идите сюда!
Я поплелся за ней на лестничную площадку.
— Мадам очень сердится, — тихо сказала мне горничная, прикрывая за собой дверь. — Господи, какой вы бледный. Успокойтесь, успокойтесь же… Вот вам деньги.
Девушка подала мне монету, но мои одеревеневшие пальцы не удержали ее, и монета зазвенела по каменным ступенькам.
Не помню, нагнулся ли я, чтобы посмотреть, куда она покатилась, или хотел ее поднять, или поскользнулся, — но я без памяти загремел вниз по лестнице.
…Забытье продолжалось шесть или семь дней. В себя я пришел в нашей мансарде. По одну сторону моей постели вздрагивали желтые веки на желтом лице моего выздоравливающего приятеля, а с другой стороны меня озаряли чьи-то глаза и радостное сияние какого-то лица…
Да, если бы сама весна могла явиться в сумрачную каморку двух несчастных бедняков, она, вероятно, выглядела бы именно так — стройная и светлоглазая, она именно так улыбнулась бы животворной улыбкой, так положила бы свои волшебные пальчики мне на лоб и таким же певучим голоском промолвила бы:
— Очнитесь, очнитесь…
— Элен! — воскликнул я, но напряжение, с каким я старался припомнить, что со мной было, снова лишило меня сил.
Когда я опять пришел в себя, я уже лежал высоко на подушках и сжимал в своих руках жесткие от домашней работы, доверчиво отдавшиеся мне руки.
…Элен с помощью швейцара подняла меня с сенаторской лестницы, вызвала врача и привезла домой, найдя адрес в моем паспорте.
А здесь ее, разумеется, ждал еще один одинокий больной…
Семь дней — и каждый день по два раза к нам приходил врач. Наша комнатка превратилась в аптеку.
Элен, бедная горничная, не позволила отвезти нас в битком набитую благотворительную больницу для бедных. Чтобы по-настоящему помочь двоим незнакомым иностранцам, она, наверное, отказалась от места в доме сенатора.
…Еще два-три дня, и мы стали поправляться. Мой товарищ даже начал рисовать нашу «хозяйку».
Элен неутомимо хлопотала около нас; раздобыла корыто, кастрюли, иголки, нитки, утюг.
— Оборвались, как нищие, — интеллигентные люди!.. Музыканты… Художники…
На балкончике гудел примус. Варились бульоны, готовились овощи, курятина, телятина… Все это Элен покупала нам на свои собственные деньги. Нашей единственной, но поистине тяжелой обязанностью было съедать дочиста все, что она накладывала в наши тарелки.
С видом первооткрывателя Элен сообщила нам: больные, оказывается, выздоравливают быстрее, когда у них хорошее настроение, а для этого им надо читать что-нибудь приятное и веселое. Таким образом, на нашу планету прежде всего прибыл прославленный путешественник Тартарен из Тараскона и стал рассказывать нам о своих приключениях. За ним последовали все петухи, ослы, львы, мишки, хитрые лисы, принцессы, волшебники и хитрецы из французских басен и сказок.
Читая нам, Элен сама увлекалась, как ребенок, подражала голосам колдунов и животных, звонко смеялась или дрожала от страха, когда герою угрожала опасность, хотя знала еще с детских лет, что в конце концов он наверняка спасется.
Вернулось и наше детство — мы слушали, зачарованные, слова, слетавшие с ее мелодичных губ, мы пили свет ее глаз, здоровье и радость ее весенней улыбки.
Она уходила от нас только в сумерки и оставалась ночевать внизу, у внучки нашего консьержа Мишеля, чтобы ночью еще раз навестить своих больных — быть может, уже и выздоровевших.
Как случилось, что я так привязался к этой неизвестной девушке? Внушил ли я себе это заранее, или на меня все еще влияло сотрясение мозга, но я не мог заснуть, пока Элен не приходила на свою ночную проверку, двигаясь в полумраке тише и легче, чем настоящая фея из сказки.
Я осознал, как называется эта привязанность, когда нечаянно прислушался к сонному бреду моего товарища по судьбе. Да, много раз в ту ночь я окликал его или стучал кулаком по спинке кровати, чтобы его разбудить: я пришел в ужас, когда узнал, что мои еще неясные, но сладкие мечты бродили и в его голове, не остывшей от лихорадки. Этот сонный, счастливый шепот: «Элен, милая…» — снова грозил захлестнуть мой мозг волной беспамятства.
— Нельзя так, образумься, — посоветовал я ему на другое утро, до прихода Элен. — Ты ведь знаешь, она иногда входит к нам ночью. Что будет, если она тебя услышит?
