— Ничего, ничего, милый, — отразил улыбкой его крики новый посягатель. — Не бойсь, не сомну я твои брюки.
Студентка засмеялась шутке, ее смех смутил портного — он не нашелся сразу, что ответить, и непрошеный гость ловко перешагнул через длинные, вытянутые поперек прохода ноги.
— Мне до следующей станции, — заверил он примирительно. — Только скажем друг другу «здравствуйте», и оставлю вас в покое.
Незнакомец положил в ноги пассажирам свою большую, завернутую в потертую клеенку папку-коробку и примостился на краешке противоположной скамьи.
— Еще немного, еще чуть-чуть! — бормотал он, словами помогая себе раздвинуть старых пассажиров. — Готово! Теперь можно и закурить… Прошу! — Он протянул свои сигареты. — Доставьте мне удовольствие…
Все мужчины в купе, да, впрочем, и студентка, курили, но никто не взял из его коробки — слишком уж беззастенчиво занял он свободное место, чтобы так быстро рассеялось наше враждебное отношение к нему.
— Как хотите! — сказал незнакомец, спрятал коробку и, чиркнув спичкой, закурил один. Потом закинул на колено левой ноги обутую в новую резиновую тапочку ступню правой, ссутулился, опершись о ногу локтем, и глубоко затянулся.
Мне хотелось рассмотреть его, но глаза незнакомца уловили мой взгляд и втянули его в свою прозрачную глубину. Блеск его глаз разливался по всему лицу, смешивался с трепетным светом улыбки и стирал следы лет — его возраст колебался где-то между тридцатью и пятьюдесятью. Он, наверное, с самой ранней весны ходил без шапки — от солнца кожа на его лбу потемнела чуть ли не до синевы, а каштановая шевелюра выцвела, пожелтела, как опаленная засухой нива.
— В самом деле, тяжкие времена, — согласился он вдруг совершенно неожиданно: до тех пор никто словечка не проронил ни о временах, ни о тяжести их. — Будут и еще тяжелей, я вам скажу, но не надо отчаиваться.
Все посмотрели на него — заинтересованные и почти примиренные.
— Вот и агенты мои мне жалуются, но я их подбодряю: не отчаивайтесь, ребята! Конечно — война, в делах застой. Но вы не теряйте связей с людьми. Потом… о, потом наступит такой расцвет — хватило бы только капитала на материалы! А, что? — обратил он ко мне свое загорелое лицо. — Вам не нравятся мои брюки?
Когда он заговорил об агентах, я действительно невольно взглянул на обтрепанные отвороты его брюк. И вот, пожалуйста, хитрец напал на меня в открытую. Зато уж и я не стал раздумывать с ответом:
— Вы сказали «агенты» так, словно вы собственник бог весть какого предприятия. Капиталы, расцвет, связи… А взглянуть на вас — что-то вы непохожи на крупного капиталиста.
— Совершенно справедливо, — с готовностью согласился наш новый спутник. — Но вы интеллигентный человек и, должно быть, знаете, что значение всякого дела измеряется не капиталами, а добром, которое оно приносит людям.
— Да кому ты какое добро можешь сделать? — не выдержал наконец оскорбленный портной. — Или я тебя не вижу: в одном кармане пусто, в другом капуста!
— Вот как? — встретил незнакомец радостной улыбкой новое нападение.
— И чего ты все радуешься! — снова озлился портной.
— Радуюсь, что встретил наконец человека, открывшего мерило добра и зла. Значит, только богатые люди могут делать добро? Да? Если бы я руководствовался твоим мерилом — давно бы уж провозгласил себя благодетелем человечества.
Теперь в купе брызнул звонкий смех студентки. Смех ее плеснул в загорелое лицо благодетеля, смыл с него промелькнувшую было грусть, и он тоже засмеялся весело и молодо.
— Простите… — сквозь смех оправдывалась девушка.
— Нет, вы меня простите! — радостно смотрел он на нее. — И что за проклятье такое! Увижу, как кто-нибудь смеется искренне, и — вот ей-богу! — никак не могу удержаться, так меня и разбирает… О, я понимаю! Еще бы вам надо мной не смеяться… Вон я какой оборванец!… Ха-ха-ха!
Смех подбивал его слова бархатными подушечками, и они падали мягко и звучно.
— Но и вы, милая барышня, неверно судите, — продолжал он нанизывать один на другой свои советы. — То, правда, не со зла, а от ограниченности представлений о жизни. У-ух! — поджал он губы. — Жизнь — море неохватное. Утонуть надо в нем, далеко под воду уйти, чтобы изведать хотя бы частицу тайны его глубин. Вам того не желаю. Порхайте, милая барышня, всегда меж землей и небом. Вот и моя жена, как вы, была красавица… Наивность! — захотелось ей узнать, что там, на дне, — нырнула и не выплыла. Вот как!
Губы его по-прежнему были полураскрыты, словно для улыбки, но уже не радость — горечь разливалась по лицу.
— Вот вы смеетесь надо мной — «благодетель»! А знаете ли вы, что сам Христос только на примере смог объяснить, что такое благодеяние? Помните евангельскую притчу о вдове? Денежку имела — денежку дала. Но дала все — запомните! А богатый кинул горсть монет, но лишь частицу всего. Компрене ву?
Девушка уже не смеялась, она смотрела на незнакомца широко раскрытыми от удивления глазами.
— А вы, в сущности, очень разумно говорите! — с детской непосредственностью призналась она.
— Слава богу, прислушались, — снова улыбнулся наш спутник. — Разумно говорить — не так уж трудно. Куда труднее уметь слушать. Ох, от каких только бед не избавились бы люди, умей они лучше слушать! И не только слова. Не мешает порой прислушаться к пению птиц и шелесту листьев. Прислушается человек и задумается. Вот, пожалуйста: прислушался господин, — он показал на меня, — прислушался и задумался. А ведь пять минут назад вы все готовы были за окно меня вышвырнуть.
— Ах, что вы!.. Что вы!.. — запротестовали мы одновременно со студенткой.
— Не отрицайте! — остановил он нас движением руки. — Истина существует независимо от того, видим мы ее или не видим, хотим признать ее или умалчиваем о ней. Сейчас вы уже не откажетесь от моих сигарет?
— С превеликим удовольствием, — сдался я первым.
— Позвольте и мне, — протянула руку девушка, закинув роман Пшибышевского в сетку над головой.
— Все, все закурим сигарету мира, — подносил наш спутник всем по очереди свою коробку. — Пожалуйста, и вы, дорогой защитник бункера.
Портной криво улыбнулся, однако сигарету взял.
Закурили.
— Первая общая сигарета — самый короткий мост между двумя незнакомцами, — продолжал сыпать свои простодушные сентенции наш собеседник. — Вот и мы с вами, можно считать, уж побратались, а еще не знакомы. Очень приятно! — протянул он вдруг каждому из нас свою руку. — Кле́чков. Моя фамилия Клечков. Смешная, не правда ли? Но по всему русенскому краю меня знают просто как Игната. Вот и гадаю я, какую себе заказать надпись на могилу. Игнат Клечков? А может, лучше просто: Игнат — Утешитель живых за счет умерших?
И он рассмеялся тихим гортанным смехом.
— Все, кто пройдет мимо моей могилы, будут дивиться надписи, как и вы дивитесь сейчас моему рассуждению: откуда он только взялся, думаете небось, этот помешанный?
— Нет, вы не помешанный, — возразила студентка, не отрывая глаз от губ на загорелом лице. — Но вас надо очень внимательно слушать. Вы настоящий философ.
— Ну что вы! — вскинул голову Игнат. — Я не философ, я фотограф. Самый обыкновенный, увеличиваю портреты. Делаю некрасивое красивым, отвратительное — милым. Лицо несимпатичное превращаю в артистичное. Был у меня помощник… Поэт! Только рифмами разговаривал. Работаем мы по селам, работаем преимущественно с мертвыми — сообразно со смертью. Скажем — дитятко у родителей, не нарадуются на него. Да смерть ведь любит их, бедняжек: как развоюется в доме — люди и опомниться не успеют, она уж схватила ребеночка и унесла. Да… Вот тогда-то, в последний момент, вспоминают о нашем искусстве. И позовут какого-нибудь неуча — сельского любителя сфотографировать ребеночка. Но ведь у бедняги ни химикалий нет, ни знать он не знает, как эта тонкая работа делается. Ему и во сне не снилось, что фотография — это самый верный путь к бессмертию… Да, да. Лишь после смерти становится ясным все значение нашего увеличительного дела. Иду я или кто-нибудь из моих агентов селом. Платим, чтобы ударили в барабан, или какой-нибудь кметов портрет беремся увеличить бесплатно. Собираются несчастные родители. Вот, говорят, снимок нашего ребеночка. Иванчо звали. Увеличь его, а то нет у нас никакой другой о нем памяти. И пойдут рассказывать, как разболелось дитятко и как померло. Гляжу я на желтую карточку: вместо личика — светлое пятнышко, а все остальное — сплошные мутные разводы.
