И добавил с горькой усмешкой:

— Знаешь, ведь мы со старухой совсем одни… почти всю жизнь одни…

Радо понял отца, у него защемило сердце. Но… у Радо была жена — интеллигентная, образованная, красивая, все восхищались ею, мужчины поглядывали на нее с вожделением. Испытывая болезненную ревность, он вынужден был все время быть начеку, чтобы ее кто-нибудь у него не увел. При всей своей самовлюбленности она не была бесчувственна к обожанию других.

«Вы, старики, меня поймете, — говорил он сам себе в отчаянии. — Вы всегда меня понимали, даже тогда, когда вас могли расстрелять из-за меня, так неужели сейчас… когда речь идет о старой, больной собаке…»

— Вы уж ее не обижайте, — попросил он родителей, когда они на какое-то время остались одни, имея в виду жену. — Ведь она хорошая… в сущности, хорошая женщина, правда, немного избалованная… единственный ребенок в семье, всегда ей во всем угождали. Многие мне завидуют.

И он грустно усмехнулся.

— Конечно, конечно, — закивал головой отец и взглянул на мать, затем снова на сына. — Как она красиво, нараспев, произносит по-штирийски «проклятый пес» — правда, старуха? — И прибавил со вздохом: — Главное, чтоб ты был доволен и счастлив. А мы уж как-нибудь. Ведь бывали и худшие времена, но ничего, обошлось. Верно, старуха?

— Обошлось, старик, слава богу, обойдется и сейчас, а почему бы и нет…

Однако утром перед отъездом Энн заявила мужу.

— Скажи этим своим старикам, если пес, такой облезлый и паршивый, останется у них и дальше, я больше не переступлю порога вашего дома.

— Ты так странно говоришь, дорогая, — «вашего»… это ведь и твой дом, твой и мой, наш общий…

— А зачем он мне? — огрызнулась она. — Чтобы приезжать и издали глядеть на море и Триест? И на паршивого, шелудивого пса?

Они на целый час задержались с отъездом из-за того, что Радо не мог собраться с духом, чтобы сказать родителям о ее требовании. Наконец он произнес нервной прерывистой скороговоркой:

— Думаю, Фигаро нужно пристрелить… старый он уже, чего доброго сбесится… Да и облезлый весь, шелудивый… Энн говорит, что больше сюда не приедет, пока он тут лежит и рычит… Что поделать…

Он беспомощно повел плечами и сморщился от душевных терзаний; жалкий и потерянный, простился он с родителями. А Энн только и сказала — как всегда нараспев — свое ханжеское «до свиданья, папа». И слегка махнула холеной рукой с длинными накрашенными ногтями.

Старый, поседевший, полуглухой, совсем запаршивевший Фигаро пролежал весь день на солнце, ни разу не тявкнул, не зарычал, даже есть не просил, словно чувствовал, что старики раздумывают о нем и решают его участь.

Долго думали они и решали. И лишь вечером, когда спала жара, мать сварила ужин и, налив черпак в миску несчастного пса, с любовью поставила перед ним еду. Ласково посмотрев на собаку, седую, шелудивую, она погладила ее по голове и спине, приговаривая:

— Ешь, ешь, Фигаро. Мы уж как-нибудь… все мы, старые, никому не нужны…

Чувствуя, что за ее спиной стоит муж, она, не оборачиваясь, добавила:

— Не убивай его, пока я жива. А потом…

— Потом… — повторил муж, подумав о чем-то неопределенном, и тут же, прищурившись, усмехнулся: — А как она красиво, по-штирийски певуче говорит: «проклятый пес»…

— Бедный Радо, — запричитала мать. — Красивая она, верно, красивая, но сердце-то какое холодное… я даже озябла возле нее. Боюсь, и он будет зябнуть. А это плохо.

Спустя долгое, долгое время, может быть, через полгода или еще позже Энн спохватилась и спросила мужа:

— Слушай, я все хотела тебя спросить — старики тебе что-нибудь пишут?

У Радо похолодело на сердце: сам он всегда произносил слово «старики» с любовью, с какой они и сами обращались друг к другу, а в ее устах это звучало холодно, отчужденно, пренебрежительно.

— Пишут, — ответил он сухо.

— Ну как они, пристрелили уже того шелудивого пса Фигаро или по какой там опере они его назвали?

— Не знаю. Скорее всего они и не подозревают, что есть такая опера. Отец пишет, что мать сломала ногу и было бы хорошо, если бы мы их проведали. А пес не упоминается. — Он выговорил это слово нараспев, на штирийский лад, как она, словно решил ее передразнить.

Казалось, компаративистка призадумалась. Но нет, это слишком утомительно и вообще ни к чему. Ответ у нее был уже готов, она лишь чуть помедлила, потом сказала:

— Так поезжай и проведай.

— Лучше бы вместе, вдвоем, — пробормотал он умоляюще и взглянул на нее: ему от всей души хотелось, чтобы все загладилось, чтобы жена подружилась с его родителями и старуха не думала, будто он со своей красавицей Энн несчастлив.

Ответ ему пришлось ждать добрых две недели, пока наконец Энн не пожелала проехаться на машине:

— Ты ведь сказал, что старуха сломала ногу? А что, если нам и вправду их навестить? Чтобы они не думали, будто ты не хочешь их видеть.

Так как машину вела Энн, они ехали вкруговую, то и дело останавливались и поэтому прибыли в деревню лишь вечером. Но и тут Энн кое-что придумала и ласково попросила мужа:

— Знаешь что, Радек? Старики наверняка едят сейчас свою мамалыгу. А мне ее совсем не хочется, сегодня особенно. Давай где-нибудь поужинаем? Ведь мы только введем их в расход, если приедем к ним голодные.

Он крепко сжал губы и, помолчав, превозмогая горечь, тихо сказал:

— Ну ладно, давай.

Получилось так, что они довольно поздно постучались в двери родительского дома, старуха уже собиралась ложиться спать.

— Ох, — разволновалась она. — А у нас и покормить вас нечем. Может, старик вам яички сварит?

— Не надо, — сказала компаративистка, — мы по дороге поужинали. Вы же не знали, что мы приедем, как же вы могли что-то для нас приготовить?

Затем она обратилась к муженечку — при людях она часто называла его муженечком:

— Ох, Радек, я так устала! Я бы сейчас легла, а вы еще поговорите. Поболтайте вволю.

Она собралась было улыбнуться, но вдруг вспомнила:

— Ах, скажите же — как ваша нога? Мы никак, ну никак не могли приехать раньше. И потом в таких вещах может помочь только врач, не правда ли? Ну, покойной ночи.

Она взялась уже за дверную ручку, как вдруг «вспомнила», то есть попыталась сделать вид, будто вспомнила просто случайно:

— А что тот пес — он еще у вас? Я его что-то не вижу…

Старики переглянулись и мельком посмотрели на сына, который сидел как на иголках. Затем отец сказал:

— Жив еще, жив, бедняга…

— И все такой же облезлый и паршивый?

Снова старики взглянули друг на друга и усмехнулись. А отец ответил:

— Все такой же паршивый… одни болячки подживут, появятся новые. Охотник Войко уже трижды брал его с собой, чтоб пристрелить, четвертый раз, говорит, не возьму, он мне в охоте несчастье приносит. Первый раз Фигаро сам вырвался и вернулся домой с веревкой на шее, а два раза его мальчишки вызволяли. Им бы только подразнить Войко, а Фигаро они любят, играют с ним; он рычит на них, иногда даже огрызнется, если уж очень надоедят, но не укусит, нет, такого с ним никогда не бывает.

— Но я же сказала — вы должны прикончить его. Больше я сюда не приеду. Видеть не могу таких облезлых собак! — и она сердито ушла в комнату мужа, которая всегда была прибрана в ожидании его приезда.

И как нарочно, едва она вышла, кто-то заскребся в дверь. Несчастный шелудивый Фигаро просился в кухню.

— Открой ему, — сказала старуха, но старику и говорить не надо было — он уже открывал двери, впуская бедного Фигаро в дом. Пес посмотрел на них, словно хотел пожелать им спокойной ночи, обнюхал Радо, узнал его и, завиляв хвостом, прижался к его ноге, и Радо не мог не погладить Фигаро. Затем пес пошел к плите, лег на свое место и опустил голову на пол, только глаза его следили за людьми, и время от времени он помахивал хвостом, словно соглашаясь с тем, что говорилось. Таким он и был весь вечер — тихим, спокойным, никому не в тягость.

Старику показалось, что следует хоть что-то сказать обо всем этом, и он начал, явно имея в виду невестку: